I
Переплетение пастельных фракталов облегало птицу с обеих боков, создавая на ее живом тельце произведение искусства необъяснимой красоты. Эти размазанные сочетания цветов так и кричали о ее гордости. Маленький клюв и узкие глазенки на довольно внушительной морде, вызывали комичный эффект. Белоснежное оперение на брюхе, сейчас, постепенно окрашивалось в могильные оттенки. Два крыла, словно шторки, нападающие на поглощённые вечерней теменью окна, беспрекословно держали сипуху в воздухе. Бежевые крылья, в союзе с азартными молодыми ветрами, бежащие свой марафон с далекого севера, проносили сипуху над горящими домами. Бездонные черные глаза метались от одного места к другому, в противоречивом, своей осмысленностью для животного, действием – поиском чего-то определенного, чего-то, что не является потребностью для птичьего выживания, а напротив, угрожает ее сохранности. Кипящий дым, поднимающийся от земли, отпугивал кислород, в ужасе стремящийся выше, не давая птице спикировать вниз.
Сипуха наблюдала, как под гнетом пылающей орды, чернел и растворялся дом, на чердаке которого, в зимнее, остужающие все живое, дни, она проводила сонные часы. Когда-то гордый, статный, самый большой в деревне дом, имеющий, самопально сотворенный, второй этаж, теперь сгорал, оставляя за собой лишь горсти бесполезного пепла и, уходящие куда-то в далекий космос, извилистые дымные серпантины.
Птица не понимала, да и не задавалась вопросом, для чего она летает над пожаром и подвергает себя опасности, для чего она неустанно ищет. Однако, все ее инстинкты, все животные желания заставляли ее, страдая от случайных искр, попадающих по нежному брюшку, и дыма, раздражающего глаза, продолжать свой поиск.
Огонь, подобно луговой пчеле, разносящей пыльцу, перескакивал на новые дома, оставляя на них семя, что вскоре раскроется новым пожаром. Говорят, зороастрийцы почитают его. Верят, что, добывая огонь, они призывают его из чистого, метафизического измерения, отвлекают от своих, важных огненных дел для того, чтобы он согрел голого аборигена в ночи. В плату же ему они отдают сухие ветки и поленья, коими он в сладость насыщается, пока полностью не исчерпает горючие запасы древесины, превратив ее в хрупкий, но все же полезный, уголек. Сипухе были чужды чужие племенные верования, да и огонь она не призывала, была лишь уверена – этой ночью пламя невероятно голодно.
И вот она, цель ночного птичьего поиска, девочка, стоящая босыми ногами на земле. Жадные камушки-разбойники глумливо врезались в ее нежные стопы, оставляя на них суровые рубцы на всю оставшеюся жизнь, словно требуя дань за стояние на них. Девочка была заворожена зрелищем горящего дома и не могла или не хотела сдвинутся с места. Дом, подобно медузе Горгоне, превратил девочку в пустой сосуд, обреченный стоять на одном и том же месте, навечно являясь единственным зрителем этого пылающего величия.
Ее тень, отслоившись от света, создаваемого огнем, была сравнима с ним по размеру, что, однако, не давало ей смелости, и та только пятилась от пламени в обратную сторону, сливаясь с общим ночным мраком.
Пожар медленно подползал к девочке, перепрыгивая по досками, словно играя в классики. Прыг, скок, прыг, скок. И его нога наступает на новую доску, крайнюю доску, лежащую почти вплотную к девочке. Она была полностью поглощена зрелищем сгорающего дома. Завитки и искринки пламени, потрескивание горящих бревен, шипящий звук плавящегося металла – все это эскапировало девочку в какой-то свой мир, мир в котором существовал чудесный пламенный дворец. Хотелось бы только, совсем немного музыки, для полного растворения в этом прекрасном зрелище. Увы, в ночи раздавались лишь звуки кипения горящих материалов.
Сипуха взъерошилась. Набирая скорость, она полетела прямо на девочку, намереваясь столкнуться с ней и привести ее в чувства. Тупой стороной клюва, птица ударила ее в лоб, навсегда оставляя на нем маленький шрамик. Тупая резкая боль пробудила девочку.
Осознание не заставило себя долго ждать, почувствовав старания птицы, направленные на ее спасение, девочка взяла себя в руки. Несмотря на кровоточащие ступни, приносившие резкую боль при каждом шаге, девочка начала потихоньку отдалятся от пламени, все более и более погружаясь в темноту ночного леса, настолько пугающего, что, даже, всепоглощающее прожорливое пламя, сам зороастрийский бог, боялся заходить на его территорию, посему, бежать девочке по лесу пришлось в темноте. Ветвистые кроны скрывали жалкий лунный отблеск. В лесу появлялись другие звуки, птичьи шёпоты, хруст веток, ломающихся от давления тяжелых тел, своеобразная какофония ночных животных, ищущих, где укрыться этой холодной ночью, пока не готовых к тому, чтобы принять девочку в свое закрытое, для людей, общество.
II
Затертая серебренная запонка отражала утренний свет, входящий через панорамное окно. Тонкая игла, ведущая белую нить, резво дырявила такого же цвета рубашку в области локтя. Стежки поглощали рваную дыру, соединяя два островка материи шелковыми тенетами, точно паучиха, плетущая кокон для яиц. Каждый новый отличался длинной и углом наклона от предыдущего, не уменьшая этим разнообразием своей эффективности. Пальцы руководили иглой крайне аккуратно, ведь, запачкать рубашку кровью – есть куда более худшая учесть для дельца, чем украсить ее неровным швом.
Звонок в дверь отвлек Льва от рубашки. Увидев в дверной глазок неряшливо одетого курьера, с взъерошенным гнездом на голове и заспанными глазами, он впустил его в прихожую. В одной руке у него был синий пластиковый планшет с закрепленной бумагой, а в другой, упакованная в пупырчатую пленку, коробочка.
– Доброе утро, Затейников Лев Федорович, верно? – С нескрываемой зевотой спросил курьер.
– Все верно.
– Вы, как я вижу по документам, оплатили заказ на нашем сайте, все так?