Герой(который, в свою очередь, представит нам героиню)
Нам посчастливилось свести знакомство с одним молодым человеком, неким Адольфусом Симко, который, подобно многим людям его возраста и положения, пристрастился к литературным занятиям, что в недолгом времени довело его до разорения.
Он получал приличное жалованье, служа приказчиком в аптеке фирмы *** на Чипсайд, но даже в то время шагу не мог ступить без томика Байрона в кармане и нередко забавлял своих коллег, декламируя наизусть целые куски из Шелли, Уордсворта и Мура. Одному из молодых людей он дал почитать пухлую тетрадку стихов собственного сочинения; но поскольку он был робкого десятка, а молодой человек заснул под чтение первой же строфы, Адольфус больше не осмеливался повторить подобный опыт ни с кем из других своих сослуживцев, но еще более замкнулся в себе и напустил на себя поэтического туману, ходил по театрам, опаздывал на службу, жил один и каждый день старательно подворачивал грязные воротнички. Хозяева фирмы «Батлер», хоть и не без сожаления, совсем было решились уволить его, но он предупредил этот шаг с их стороны, объявив, что уходит по собственному желанию. Бабушка Адольфуса, которая, как говорили, держала лавчонку в городе Йорке, оставила Адольфусу в наследство триста фунтов в трехпроцентных бумагах, каковую сумму он счел вполне достаточной, чтобы самостоятельно попытать счастья в жизни.
Пределом его мечтаний было стать редактором журнала, сплотить вокруг себя «великие умы нашего века», как он выражался, и иметь возможность осчастливить читающую публику своими статьями, набранными самым красивым шрифтом и разрекламированными всеми мыслимыми способами.
В то время как раз продавался знаменитый альманах «Дамская лютня», право, если человек решил расстаться со своими деньгами, он всегда найдет какой-нибудь журнал с метлой в заголовке, – и Адольфус всего-навсего за сорок пять фунтов стал владельцем и редактором «Лютни»; он блаженствовал, созерцая свою фамилию, напечатанную крупным, изысканнейшим готическим шрифтом на титульном листе, а стихи его занимали почетное место на страницах журнала. Этот славный малый, не лишенный коммерческой жилки, решительно объявил на первой странице от лица издателей журнала, что, к счастью для английской читающей публики, «Дамской лютне» ценой колоссальных затрат удалось привлечь к сотрудничеству Адольфуса Симко, эсквайра; что отныне он целиком посвятит себя означенному изданию, и восхищенное человечество получит свидетельства могучей силы его лиры.
Зная всех поэтов наизусть, он ловко подражал всем сразу и в одном стихотворении являл образцы чуть ли не десятка различных стилей. Мало того, у него была собственная яркая манера, которая на некоторое время даже, вошла в моду; и Адольфусу Симко почти целый год, можно сказать, удавалось морочить публику – как ранее многим другим сочинителям. Мы уверены, что поначалу журнал Адольфуса в самом деле платил своим авторам; кроме того, доподлинно известно, что один оттиск его портрета на меловой бумаге, который он напечатал на второй год своей редакторской деятельности, купила некая молодая особа, искренняя почитательница его поэтического таланта.
За полтора года он исчерпал весь свой рукописный том стихов; он опубликовал «Вампира», стихотворение в стиле лорда Байрона; «Лейлу» – в манере Томаса Мура; «Идиосинкразию», дидактическое произведение, сильно смахивавшее на Вордсворта; и, наконец, «Гондолу», венецианскую песню, в которой можно было уловить некоторое сходство с сочинениями Л. Э. Л; затем он выступил с трагедией, озаглавленной «Вечная погибель, или Ложь Розенкрейцеров», до того чудовищно скучной, что к концу четвертого действия у журнала, как обнаружилось, осталось не более тридцати трех подписчиков.
Достаточно сказать, что, хотя он еще полгода продолжая трудиться в поте лица, изливая, по его выражению, все силы своей души на страницы журнала (потому что когда не стало денег, не стало и авторов), хотя он писал трогательные, исполненные глубочайшего смысла и юмора статьи, брался сочинять романы и высасывал из пальца самые горькие и иронические рецензии, «Дамская лютня» выпала из его рук; струны ее, как он выразился, были грубо разорваны, и он, прикасавшийся к ним с таким благоговейным восторгом, продолжал путь, несчастный и подавленный.
Три месяца он провел во Флитском королевском пансионе, откуда вышел в парчевом шлафроке, унеся с собой граненые флаконы и бритвенные принадлежности, которые он предусмотрительно прихватил, чтобы скрасить дни своего заточения. Серебряные крышечки были заложены, чтобы прокормиться в неволе.
Мы уверены, что мисс Тиклтоби его родственница; во всяком случае, несомненно, что он ночует у нее на чердаке (причем, принимая во внимание почтенный возраст хозяйки, не следует верить всяким сплетням). Можно с уверенностью сказать, что он учил ее питомцев чистописанию, а на досуге создавал то, что украсило бы журналы, если б они согласились напечатать его сочинения.
Он все еще вспоминает о «Дамской лютне», называя ее самым значительным периодическим изданием, какое когда-либо выходило в свет, но несколько дней назад от всей души извинился перед автором этих строк за то, что в свое время плохо отозвался о его ранней книге стихов, озаглавленной «Лирика души», которая была написана в шестнадцать лет, еще в его бытность студентом Лондонского университета. Он убежден, что автор «Лирики души» не только не простил его, но с тех пор изменился до неузнаваемости, испепеленный его убийственным сарказмом. Следующее наше произведение, утверждает он, было подобно бездонной трясине отчаянья; называлось оно «Хитрый откатчик, или Любовь на Винной улице». Эту книгу, надеемся, читатель помнит. Где найдешь более неподдельный юмор, более соленые шутки, чем те, которые пронизывают каждую строчку этого поистине пикантного произведения?
Незачем и говорить, что мы нисколько не сердимся на беднягу Адольфуса; напротив того, видя, что он пал духом, опустился и стал еще грязнее обычного, мы, при встрече в «Глобусе» на Бау-стрит, куда оба частенько заглядывали, с дорогой душой ссудили его семью шиллингами, что дало ему возможность заказать мясное в добавление к жалкой полупинте пива, из которой, видимо, состоял весь его обед.
Еда и деньги развязали ему язык, и он соблаговолил поведать нам историю своих многочисленных разочарований, «своих разбитых надежд», увядших мечтаний юных лет и «напрасных упований» (Адольфус говорил с акцентом коренного лондонца, откуда бы ни была родом его бабка); кончилось тем, что он вынул рукопись (а это всегда повергает в ужас сочинителя), но не стал ее читать, а, благодарение богу, принялся лишь разглагольствовать о ней. Это было не его, а чье-то чужое сочинение.
