Дмитрий Баранов
Летописи Белогорья
Ведун
Книга первая
…Во времена оны, когда отгремела, откатившись за Северное море, Великая Битва Огня и Льда и схлынувшие воды Малого Потопа, отступив в свои прежние берега, оставили посередь Сырой Земли бескрайнюю, кишащую многоразличными гадами Великую Топь, Земля возрождалась. Гремя, горы образовались; журча, реки текли; а те человеки, что убереглись в Великую Стужу, да душу свою сберечь не сумели, тогда собою грязь месили, из грязи взятые в грязь опять возвращаясь. Тогда, охладевая в смрадных болотах, они живой огонь предков с тоской вспоминали, не смея вернуться к преданным отеческим алтарям.
В ту пору всеобщего прозябания оскудела вера в людях, и уже никто из малых сих не обращал свой взор к небу в молениях к Творцу всего сущего. Тогда эти двуногие, прямоходящие, лишенные перьев, не разгибая хребта своего, искали себе богов под ногами своими. Так ушло время жрецов Белого Бога. Иные из оных осквернились и стали сосудами для демонов, положив начало поклонению твари вместо Творца, а иные и вовсе пали так низко, что стали колдунами, чародеями да некромантами, раздирая на отдельные нити некогда целостную ткань Единого Учения.
Тогда настало Время Воинов – время походов и битв, шатров, сказаний и песен у костра. Тогда все, некогда единое, было поделено меж воинскими кланами на отдельные уделы для их кормления – так же, как голодные волки раздирают тушу убитого кабана, деля ее меж собою. И чем сильнее был зверь, тем больше и жирнее был его кусок.
И не слышал Бог молитв детей своих, ибо тогда люди приклоняли ухо свое не к тому, что гласит Бог, а к тому, что говорит князь. И было то последнее много горше первого, ибо были тогда те князи взяты из грязи…
Летопись Белогорья. Сказание об Исходе
Пролог
Ватаман, весь – с ног до головы – перемазанный заговоренной грязью, тряхнул сальными, стоящими дыбом клочковатыми черно-белыми космами и, словно нежить из ночных кошмаров, плавно, без всплеска скользнул за борт челнока. Со стороны могло показаться, что это черная ночь порвала, изломала, разбросала его на неровные клочки, нелепо застрявшие в густой мякоти тумана, – так, что он и сам становился то частью тумана, то частью ночи. Смотреть на это было невмочь: в глазах рябило, тело ломала мелкая нервная дрожь, сводило живот.
Жирная грязь, набившаяся между кожей и одеждой, не давала осенним водам реки Белой остудить тело, и потому Соколу покамест можно было не отвлекаться на обогрев, а целиком сосредоточиться на мóроке. Отводить глаза легко, когда ты недвижим, а еще лучше – когда сидишь себе посиживаешь в укромном уголочке, в тенечке, да преспокойненько пялишься на ничего не подозревающего простака. А вот когда ты по шею в обжигающе холодной речной воде, ползешь улиткой по смоленому борту вражеской галеры да при этом прикрываешь облаком морока не только себя, а и двух беспокойно ерзающих в засаде желторотых птенцов, – тут уж, я вам скажу, совсем другое дело: тут, волей-неволей, придется расстараться.
Сокол намотал завязки сумы, наполненной горшками с неугасимым огнем, на левое запястье и всем телом прильнул к черному борту змеиной либурны. Нет, он не стал частью корабля – он стал самим кораблем, растворился в нем и зажил единой с ним жизнью. Он вошел в его тень и стал его тенью. Либурна вздрогнула и, тотчас же распознав его намерения, поначалу, было, заволновалась, но потом отчего-то, как показалось кромешнику, обреченно приняла его под свой кров. Он протек вдоль борта, будто легкая складка волной пробежала по смолистым доскам, и, ухватившись за канат, привязанный к якорному камню, неслышно, без единого всплеска перетек на палубу либурны аккурат за палаткой кормщика. Осторожно огляделся и прислушался: пока что его никто не видал и не слыхал.
Сейчас он стоял на Кромке, балансируя на самой грани потустороннего мира, и потому все вокруг него – все цвета и предметы – словно бы поблекли, утратили яркость красок и четкость линий. Вместо этого они как бы залучились по краям оттенками чистого света, создавая вокруг мир, чем-то напоминающий безмерную радужную паутину, блестящую каплями росы перед восходом солнца. Если двигаться сквозь эту сеть по теням – темным пятнам, лежащим между искрящимися нитями, то будешь невидим для любого – даже для того, кто смотрит и видит в обоих мирах.… Вот только как это сделать, ежели все пространство вокруг беспросветно лучится, слепит, беспорядочно перекрывая нагромождения живого и неживого?
Однако время не ждет. Сокол осторожно и плавно, без резких движений развязал мешок, вытащил тлеющий трут, зажег фитили на горшках с горючей смесью и метнул пару в скопление стругов. «Все, теперь обратной дороги нет, – подумал он, провожая взглядом огненные росчерки. – Дальше нужно действовать быстро, четко, без колебаний, раздумий и остановок». Следующего красного петуха он пустил в шатер корабельного старшины, в надежде, что тот – точнее, та – займется собой и хотя бы какое-то время не будет путаться у него под ногами. Затем он резко развернулся к вспышке спиной и, не мешкая, в длинном кувырке метнулся в сторону мачты. Это спасло ему жизнь: тяжелое боевое копье тут же расщепило палубную доску, еще помнящую тепло его тела, и разочарованно загудело-задрожало, не уязвив добычу. Стражник не мог видеть кромешника, он метнул свое оружие на звук или на чуйку, и потому его ответный привет так и не достиг своей цели. Но скорость отклика и точность броска говорили об отменном умении и сноровке пославшего. Сразу же вслед за копьем по доскам настила тревожно загремели кованые военные башмаки: судя по всему, спешил за своим оружием хозяин копья. Видно, уж очень он дорожил оружием и не желал просто так, «за здорово живешь», с ним расставаться.
Сокол, нимало не медля, метнулся дальше по мосткам и тотчас напоролся на еще одного стража либурны, спешащего ему навстречу. Этот свое копье метать не стал и, судя по тому, как изменилось его лицо, узрел, что называется, своего противника воочию, но при этом не устрашился, а решительно вознамерился насадить невесть откуда вылезшее страшилище на свой боевой вертел. Жилистые, сплошь покрытые белыми нитями шрамов руки матерого, «прелого» бойца поудобнее перехватили потертое ратовище и умело направили длинное листовидное перо прямо в ярло ватамана, как будто доблестный страж намеревался посадить незваного гостя на рожон, словно какого-нибудь разъяренного медведя осаживал! «Не лезь на рожон – не будешь поражен!» – метнулась в голове народная мудрость, но за спиной уже вовсю грохотали железным подбоем ка́лигвы хозяина копья, и кромешник, сбросив за ненадобностью сеть морока, грудью устремился на копейное жало. Когда сталь звенит, тогда волшба молчит!
