После довольно бурно проведенной молодости – учебы в Императорском Университете, участии в студенческих собраниях и даже в антиправительственных волнениях, я разочаровался во всем, что напрямую не касалось моей специальности, уехал в провинцию и устроился на должность старшего врача железнодорожной амбулатории на станции Астапово. Это узловая станция на пересечении железнодорожных линий, идущих из Ельца в Троекурово и из Смоленска в Раненбург. Там я зажил спокойно, не хватая звезд с небес, но получая удовлетворение от сознания того, что приношу пользу. И так продолжалось довольно долго, вплоть до промозглой осени 1910 года.
Вечером 31 октября меня срочно вызвали к необычному больному. Уже совсем стемнело, день выдался холодным, дул резкий ветер. В такую погоду и в это время суток требовалась важная причина, чтобы лишний раз вытащить меня из дома; мой хороший знакомый Иван Иванович Озолин понимал это, поэтому не стал бы посылать за мной без веского повода. Присланная им со старшим сыном записка была короткой, но ее тон ясно говорил, что медлить нельзя. Я тут же оделся и отправился в его дом. Там меня ждал пациент – один из величайших писателей и философов современности, гений слова и мысли.
Оказался он совсем не таким, как я представлял по виденному мною портрету на передвижной выставке. Этот портрет провисел там недолго: студенты увенчали его гирляндами цветов (в числе которых были и принесенные мною), и власти, признав портрет «соблазнительным», распорядились его убрать. Лев Толстой представлялся мне мощным величественным стариком, почти богатырем – и я не сразу узнал его в щуплом, костлявом седом человечке с нелепо торчащей бородой. Он лежал на пружинной кровати в самой просторной комнате в доме Озолина. В головах кровати за ширмой разместили туалетные принадлежности.
У кровати стоял принесенный откуда-то ночной столик со свечой, дававшей достаточно света, чтобы делать записи, и стул. На столике лежали две тетради, одна большая и пухлая, другая – поменьше. На другом столике разложили секретарские принадлежности. Лекарства и принадлежности для клистиров и компресса были сложены в шкаф. Я обратил внимание на два лежавших на полу открытых чемодана, один из которых был заполнен носильными вещами, а другой – какими-то толстыми тетрадями.
– Это дневники Льва Николаевича, – объяснили мне, – и его многочисленные статьи, приготовленные для публикации.
С больным была его дочь Александра Львовна и еще сухонький бледный лысоватый человечек, говоривший с южным акцентом. Он представился как Душан Петрович Маковицкий – личный врач Толстого. Говорил он немного и всегда очень вежливо. Было видно, что он старался окружить пациента всяческой заботой, хотя и был крайне растерян. Он вкратце обрисовал ситуацию:
– Лев Николаевич непременно желал ехать в вагоне третьего класса, с простым народом, – объяснил он, – но вагон оказался переполненным и прокуренным. Пассажиры из-за тесноты даже перебирались в товарные вагоны-теплушки. Я поспешил к начальнику вокзала с требованием прицепить дополнительный вагон, но тот отправил меня к другому чиновнику, второй чиновник указал на дежурного… А дежурный в это время был в вагоне, глазел на Толстого, которого пассажиры уже узнали. В конце концов мне ответили, что лишнего вагона нет, – досадовал он. – Наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне когда-либо приходилось ездить по России. Отделения в вагоне узки, между скамейками мало простора, багаж тоже не умещается. Духота… Вскоре Лев Николаевич стал задыхаться от духоты и дыма, потому что половина пассажиров курили. Надев меховые пальто и шапку, глубокие зимние калоши, он вышел на заднюю площадку. Но и там стояли курильщики. Тогда он перешел на переднюю площадку, где дул встречный ветер, но зато никто не курил, а стояли только баба с ребенком и какой-то крестьянин…
– Долго он там пробыл? – уточнил я.
– Три четверти часа. Роковые три четверти часа… – сокрушался доктор Маковицкий.
Три четверти часа на ветру – этого было вполне достаточно, чтобы старик простудился.
– Было крайне неосторожно позволять ему так долго находиться на холоде, – заметил я.
Бледные щеки Маковицкого порозовели, казалось, он готов наговорить мне колкостей… но тут слово взяла дочь больного. Александра Львовна была статной, немного полноватой девушкой, крепкой и широкой в плечах. Ее округлое лицо с довольно правильными привлекательными чертами носило явные следы сильного утомления, но несмотря на это она ни на что не жаловалась и старалась помочь, чем может.
– Да, Душан Петрович все правильно изложил: заболел папа еще в поезде, еще до Данкова, – принялась рассказывать она. – Жар все усиливался и усиливался, заварили чай и дали ему выпить с красным вином, но и это не помогло, озноб продолжался. Мы растерялись…
Она склонила голову и содрогнулась всем телом.
– Но у вас в Астапово наш незаменимый Душан Петрович сумел разыскать начальника станции, и он так любезно дал нам комнату в своей квартире и даже согласился послать за вами, чтобы Вы могли в случае нужды помочь Душану Петровичу.
Помочь? Старик восьмидесяти двух лет, холодный сырой ноябрь, сильная простуда – все это складывалось в не слишком обнадеживающую картину. Будь передо мной простой обыватель, я бы обеспечил ему надлежащий уход и посоветовал бы родственникам уповать на Бога… Но что делать в данном случае, я не знал: ведь моим пациентом стал один из известнейших людей России, и причем известность эта в немалой степени была скандальной.
Я оборотился к пациенту. Графа сильно знобило… Он то извинялся, что «наделал хлопот», то забывал, что находится не дома, и требовал, чтобы все было приготовлено «как всегда», удивляясь, что вещи стоят не на своих местах. Видно было, что он крайне истомлен и, прежде всего, нуждается в отдыхе. Временами у него начиналось обморочное состояние. Александра Львовна сообщила, что такое бывало и прежде. По ее словам, в такие минуты ее отец теряет память, заговаривается, произнося какие-то непонятные слова. Я обратил внимание, что левая рука его и левая нога временами судорожно подергиваются. То же самое появлялось временами и в левой половине лица.
