О стихотворении Бориса Пастернака «Ночь» (1956)
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.
Борис Пастернак. Гефсиманский сад (IV, 547)[1]
Напомним текст пастернаковского стихотворения:
Идет без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром летчик
Уходит в облака.
Он потонул в тумане,
Исчез в его струе,
Став крестиком на ткани
И меткой на белье.
Под ним ночные бары,
Чужие города,
Казармы, кочегары,
Вокзалы, поезда.
Всем корпусом на тучу
Ложится тень крыла.
Блуждают, сбившись в кучу,
Небесные тела.
И страшным, страшным креном
К другим каким-нибудь
Неведомым вселенным
Повернут Млечный Путь.
В пространствах беспредельных
Горят материки.
В подвалах и котельных
Не спят истопники.
В Париже из-под крыши
Венера или Марс
Глядят, какой в афише
Объявлен новый фарс.
Кому-нибудь не спится
В прекрасном далеке
На крытом черепицей
Старинном чердаке.
Он смотрит на планету,
Как будто небосвод
Относится к предмету
Его ночных забот.
Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как летчик, как звезда.
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты – вечности заложник
У времени в плену.
(II, 167–168)
Начнем с очень простого наблюдения: на стихотворение «Ночь» можно посмотреть как на сугубо функциональный текст. Главная цель лирического героя – ни в коем случае не заснуть. Стихотворение – это способ не заснуть. Не только потому, что все оно – страстный призыв не спать, но и потому, что пока работаешь над ним – не спишь.
Все же не заснуть очень трудно, поэтому в первые строфы, как бы помимо воли автора, предательски проникают образы, связанные с обстановкой уютного отхода ко сну. В первых двух строфах подразумеваются простыни, пододеяльник («И меткой на белье») и, возможно, наволочка (по звуковому сходству с «проволочками»), а в четвертой возникает глагол «ложится» в соседстве с «тучей». Всем, кто хоть раз летал на самолете, памятно это иррациональное желание – улечься на тучу или на облака (упоминаемые в первой строфе) как на мягкую перину.
Однако во второй половине стихотворения лирический герой воодушевляется, образы, связанные со сном, исчезают, и все кончается бравурной констатацией: лирическому герою удалось не заснуть, борьба «с дремотой» на этот раз завершилась его победой.
Но зачем «с дремотой» нужно бороться? Почему не следует предаваться сну?
Чтобы приблизиться к тому варианту ответа на эти вопросы, который хочу предложить я, попробуем освежить восприятие двух финальных строк стихотворения «Ночь». Сделать это, кстати, не очень просто, потому что они уже давно превратились в идиому, в мем, который каждый использует для своих целей, не задумываясь о его изначальном смысле. А вот мы спросим себя: что это значит – «вечности заложник / У времени в плену»? Или чуть по-другому: к кому эти слова подходят лучше всего, чье имя можно безо всяких натяжек подставить на место «ты» двух финальных строк? Ответ, как представляется, очевиден – имя Христа, которого Бог от лица «вечности» отдал в «заложники» «времени» ради всеобщего спасения людей.
При таком понимании финала пастернаковского стихотворения абсолютно прозрачным становится и его главный призыв – пять раз повторенное «не спи». В этом призыве, по-видимому, будет правильно увидеть отсылку к следующим стихам 26 главы Евангелия от Матфея:
>36 Потом приходит с ними Иисус на место, называемое Гефсимания, и говорит ученикам: посидите тут, пока Я пойду, помолюсь там.
>37 И, взяв с Собою Петра и обоих сыновей Зеведеевых, начал скорбеть и тосковать.
>38 Тогда говорит им Иисус: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мною.
>39 И, отойдя немного, пал на лице Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты.
>40 И приходит к ученикам и находит их спящими, и говорит Петру: так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?
>41 бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна.
>42 Еще, отойдя в другой раз, молился, говоря: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя.
>43 И, придя, находит их опять спящими, ибо у них глаза отяжелели.
>44 И, оставив их, отошел опять и помолился в третий раз, сказав то же слово.
>45 Тогда приходит к ученикам Своим и говорит им: вы всё еще спите и почиваете? вот, приблизился час, и Сын Человеческий предается в руки грешников; встаньте, пойдем: вот, приблизился предающий Меня.
Таким образом, не спать, бодрствовать в стихотворении «Ночь» означает – быть с Христом и вместе с ним участвовать в работах, «посвященных преодолению смерти», как сказано в романе «Доктор Живаго» (IV, 12).
Так понимаемое стихотворение «Ночь» напрашивается на сопоставление со столь же хрестоматийным «Гамлетом» (1946), открывающим последнюю, стихотворную часть «Доктора Живаго»:
Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далеком отголоске,
Что случится на моем веку.
На меня наставлен сумрак ночи
Тысячью биноклей на оси.
Если только можно, Авва Отче,
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль.
Но сейчас идет другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий,
И неотвратим конец пути.
Я один, все тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти.
(IV, 515)
Два эти стихотворения, разделенные десятью годами, по-видимому, восходят к соседним строкам одной евангельской главки[2]. Однако самая существенная разница между ними в интересующем нас аспекте состоит не в том, что в стихотворение «Гамлет» евангельские отсылки вплетены откровенно, а в «Ночь» – прикровенно, а в том, что герой стихотворения 1946 года трагически одинок, тогда как героев стихотворения 1956 года множество, и их всех, героически бодрствующих в «сумраке ночи», объединяют, связывают между собой почти всеохватный взгляд летчика и безо всяких «почти» всеохватный мысленный взгляд и текст поэта.
