После моих многолетних скитаний по съемным комнатам, по углам, столица нехотя потеснилась, признала все-таки москвичом.
Я наконец обрел пристанище в обширном писательском муравейнике. В ту пору подобное событие было сродни легализации, тем более если оно касалось малоизвестного пришельца.
Послевоенная Москва была вместилищем жарких надежд и драматических отрезвлений. Она вбирала и отбирала, была колыбелью, была скудельницей и перемалывала то с хрустом, то неприметно и беззвучно бессчетные судьбы и биографии.
Но я был уверен, что вместе с жилищем взял неприступную цитадель. Уж если удалось одолеть эти бездомные мутные годы, я выдюжу любую беду. Знать бы, что еще предстояло!
И все же, первое ощущение не обмануло – законная гавань и впрямь оказалась надежным щитом, который помог держать оборону. Есть крыша, стены, письменный стол – больше ничего и не нужно.
Оставшиеся за спиной десять лет дались мне с кровью – в самом прямом и точном значении этих слов. После успешного дебюта я стал излишне самоуверен, позволил себе не посчитаться с идеологией сверхдержавы. Она, естественно, огрызнулась.
Была опала, была чахотка, пространство вокруг меня поредело. Число недавних симпатизантов сузилось с дьявольской быстротой.
Впрочем, и сам я в те трудные дни предпочитал, по мере возможности, пореже покидать свой окоп. С одной стороны, вполне сознавал, что буду теперь вызывать опаску, с другой – что зализывать свои раны легче и проще без свидетелей.
Теперь, однако, собратья по цеху стали соседями, мало-помалу прежние знакомства окрепли и пополнялись новые связи.
Меж тем, литераторский заповедник требовал повседневных забот, да и присмотра – нужны были люди с хозяйственной жилкой, со сметкой и хваткой, прочно стоящие на земле.
Найти добровольцев такого склада было непросто – властители дум давали понять, что служение музам не терпит никакой суеты и что их жреческие обязанности не оставляют ни сил, ни времени. Да если бы оно и нашлось, какой от них толк, не им заниматься котельной, трубами и ремонтом. Они рождены для звуков сладких.
Здесь-то и вышел на авансцену незаменимый Владимир Петрович. Именно он оказался тем, кто был востребован, кто был нужен. Не претендуя на то, чтобы стать небожителем среди прочих жильцов, ни, уж тем более, совестью нации, он согласился взять на себя всякие тяготы и проблемы.
Был кругленький, ладненький, коренастенький, начиненный пороховой энергией. В дальнейшей жизни этого улья всегда оставался заботливым пасечником. В общении был терпелив и гибок, но в непредвиденной ситуации умел, коли требовалось, скомандовать.
Возможно, что здесь находил свой выход подавленный командирский комплекс. «Несостоявшийся бонапартик» – пошучивал один мой сосед. Не знаю. Все мы, кто больше, кто меньше, забывчивы и неблагодарны. Но даже если Владимир Петрович взятую роль исполнял с удовольствием, не вижу, за что его укорить.
Он был даровитым человеком. В свои молодые годы успешно трудился в детском кинематографе, был режиссером, стал сценаристом. Трудился большей частью в соавторстве. При этом всегда говорил с улыбкой:
– Очень питательное сотрудничество.
Что также давало повод злословить.
Сам он охотно делал добро и, сталкиваясь с такой реакцией, не мог взять в толк, чем провинился.
Он относился ко мне с симпатией, делился своим недоумением.
– Просто ума не приложу, что их так дергает и напрягает… Кажется, хочешь сделать, как лучше…
Однажды столкнулись близко от дома – он весело катился навстречу, маленький шар на коротких ножках, бодр, улыбчив и жизнерадостен – несколько месяцев назад был принят и запущен в работу очередной его сценарий. И я порадовался тогда его удаче – замысел был весьма занятен, а воплотить его должен был мастер – опытный, признанный, лауреат.
Когда он приблизился, я сказал:
– По виду ясно, что все отлично и дело спорится. Угадал?
Он живо откликнулся:
– Так и есть!
Потом, приложив палец к губам, негромко сказал:
– Зайдите к нам вечером. Не пожалеете.
Сделав паузу, веско добавил:
– За-ве-ряю.
– Знакомьтесь. Прошу любить и жаловать – Василий Витальевич Шульгин.
Сидевший за накрытым столом ветхий старик учтиво привстал и с легким кивком проговорил:
– Владимир Петрович предварил знакомство наше подробным рассказом. Поэтому кое-что я о вас знаю. Должно быть, и вам уже известно, что я в преклонных своих годах сподобился стать киногероем. Виновен, но прошу снисхождения.
Мне стоило известных усилий не показать, что хозяин дома решил мне сделать такой сюрприз, но видел, что Владимир Петрович доволен произведенным эффектом. Хотя я и знал, о чем сценарий, но все же не думал, что доведется сидеть с Шульгиным за одним столом. Был убежден, что мой сосед покажет какие-то неизвестные и раритетные документы, сопроводив своим комментарием. Сюрприз превзошел мои ожидания.
Как водится, после первых минут почти обязательной заминки неловкость прошла и, мало-помалу, мне удалось вернуть равновесие. Тем более Василий Витальевич вполне отчетливо сознавал, что я приглашен его увидеть, его послушать – не в первый раз оказывался в центре внимания.
И я смотрел на ветхое, бледное, снежно-бородатое лицо, на череп, отполированный возрастом, в кайме серебряного пушка, слушал негромкий прерывистый голос, словно силившийся вспорхнуть над столом. Казалось, что непонятным образом вдруг оживает старая книга, которую я жадно читаю, вернувшись из опостылевшей школы.
Дома, вместо того чтобы лечь, я неожиданно для себя усаживаюсь за письменный стол. Я понимаю, что не засну, пока не сведу воедино им сказанное и мною услышанное, пока не удержу на бумаге этот негромкий высокий голос.
– Государь был человек благородный и, прежде всего, превосходно воспитанный, умевший отлично собой владеть, но не было в нем той властной силы, того совершенно необходимого, наиважнейшего звена, которое делает кесаря кесарем. И нередко, когда он себя называл «хозяином русской земли», слова эти невольно вызывали улыбку. Порою сочувственную, порою – печальную, иной раз даже и сардоническую. Но независимо от оттенков – улыбку, которая означала неверие в истинность этих слов. Хозяином он, безусловно, не был. Отец его хотя и казался излишне резким и грубоватым, но это был царь с головы до пят. Когда он произнес эту фразу, с которой он и вошел в историю – вы, разумеется, о ней слышали: «Когда русский царь удит рыбу, Европа может подождать», она могла заставить поежиться, однако ж нимало не усмехнуться. Что ни скажи, но то был монарх. А сын его… нет… он был иной… И все у него не задалось с первого же дня его царствования. И эта злосчастная Ходынка, поистине роковое начало, когда обезумевшая толпа в какой-то горячке, в слепом исступлении, метнулась за царскими гостинцами, и люди увечили, и калечили, давили и губили друг друга. Право, он мог бы уже тогда лучше понять, разглядеть, увидеть, что же являют собой его подданные, что в них таится, что может ожить. Было б тогда ему призадуматься… Но он, должно быть, пожал плечами, решил, что так они выражают свою признательность и любовь.
