Апрельская гроза громыхала над Парижем, низвергая потоки воды на гранитные набережные острова Ситэ и на громаду собора Парижской Богоматери, контуры которого едва различались сквозь завесу окутавшего его дождя. И в душе мистера Кэрилла, недавно возвратившегося из Рима, в задумчивости стоявшего у окна и созерцавшего разбушевавшуюся стихию, сгущались тучи под стать тем, что затянули низкое парижское небо. Впрочем, со стороны могло показаться, что он был слеп и глух к происходящему, и сэр Ричард Эверард, расположившийся за огромным, заваленным бумагами столом в глубине комнаты, потемневшая обстановка которой наводила на мысль о временах минувших царствований, решил сам положить конец затянувшейся паузе.
– Пришло время действовать, Жюстен, – окликнул он своего приемного сына. – Если ты таков, каким я – с Божьей помощью – всегда пытался воспитать тебя, ты не станешь колебаться.
Мистер Кэрилл медленно повернулся к нему.
– Будь я иным, возможно, я проявил бы сейчас больше энтузиазма, – ответил он тихим приятным голосом, и только очень чуткое ухо уловило бы французский акцент в его тщательном, на грани педантизма, произношении английских слов.
Мистера Кэрилла никак нельзя было назвать красавцем, для этого у него был слишком горбатый нос, непропорционально длинный и угловатый подбородок и чересчур бледная кожа. Однако его юное, отмеченное печатью внутреннего достоинства лицо надолго врезалось в память каждому, кто видел его хотя бы мельком, а широко посаженные глаза зеленоватые и малоподвижные, глядели так спокойно, что, казалось, их обладатель, наделен необыкновенной проницательностью. У него хватило смелости отказаться от парика, и перехваченные широкой муаровой лентой рыжевато-каштановые локоны, в которых поблескивали золотистые пряди, своей пышностью могли соперничать с любым париком. Жесткая линия рта свидетельствовала о непреклонной решимости и придавала бы ему весьма мрачный вид, если бы не предчувствие улыбки, готовой в любой момент заиграть на его устах, хотя трудно было угадать, какой она будет: веселой или саркастической.
Роста чуть выше среднего, мистер Кэрилл мог похвастаться – имей он такую склонность – изящной фигурой и утонченными манерами и одевался с той, свойственной французам, изысканной элегантностью, которую в Англии назвали бы пижонством. На нем был богато расшитый золотом темно-синий камзол с белой атласной подкладкой, открывавшейся взгляду при каждом его движении, и синие же чулки с золотой елочкой, бежавшей по всей их внешней стороне; драгоценные камни прятались в брюссельских кружевах его воротничка, а на пряжках его лакированных туфель с красными каблуками поблескивали алмазы.
– Жюстен! – вскричал сэр Ричард, вложив в это единственное слово всю боль и досаду, терзавшую его, но тут же, словно устыдившись своего порыва, добавил уже сдержаннее. – Какие могут быть сомненья?
– Какими бы они ни были, – услышал он невозмутимый ответ, – лучше взвесить все сейчас, чем раскаиваться в содеянном потом, когда будет слишком поздно.
– Скажи, что смущает тебя?
– Я не понимаю, почему вы столько лет ждали.
Сэр Ричард с отсутствующим видом тронул лежавшие перед ним бумаги, и в его глазах вспыхнул нездоровый огонек, свойственный людям, терзаемым телесным недугом или навязчивыми мыслями.
– Отмщение – это такое блюдо, – неспешно начал он, – которое перед употреблением должно хорошенько остыть; только тогда оно приобретает свой неповторимый вкус. – Тут он сделал небольшую паузу, прежде чем продолжить. – Да, я мог вернуться в Англию и убить его. Но разве он заслужил такую легкую и быструю кончину?
– Для наказания существует ад, – напомнил ему мистер Кэрилл.
– Откуда нам известно, что нас ждет за могилой? – услышал он суровый ответ. – Имея дело с Остермором, я не мог рисковать. Поэтому я решил сначала приготовить для него чашу питья настолько горького, что, испив ее, он сам захочет умереть. Если бы в пятнадцатом году мы взяли верх, я заставил бы его заплатить за совершенное им преступление. Но судьба распорядилась иначе, и я был арестован, а затем сослан на плантации. Как ты думаешь, Жюстен, что помогло мне вынести выпавшие на мою долю испытания, которые могли бы сломить и более крепкого человека, если даже через пять лет я нашел в себе силы и мужество совершить побег? Я должен был остаться в живых и свести счеты с Остермором прежде, чем самому предстать перед Всевышним; что, как не эта цель – смысл всего моего существования – поддерживала меня эти долгие годы? И если сейчас ты откажешься… О! – Его голос сорвался, и, когда он вновь заговорил, в его интонациях послышались страх и тревога. – Я не могу поверить в это, Жюстен! Ведь ты – сын Антуанетты де Малиньи.
– И того самого графа Остермора, – сдавленным голосом отозвался Жюстен.
– Тем слаще будет наша месть! – вскричал сэр Эверард, и в его глазах вновь сверкнул огонек одержимости. – Разве не рука сына должна отплатить за зло, причиненное его матери негодяем-отцом? – Он отрывисто рассмеялся. – Не часто в этом мире правосудие творится подобным образом.
– Ваша ненависть к нему не знает границ, – задумчиво произнес мистер Кэрилл, и в его взгляде мелькнула жалость и сострадание к сидевшему напротив него человеку, который, по его мнению, попусту растрачивал столь сильные эмоции.
– Так же, как и моя любовь к твоей матери, Жюстен, – отозвался старый баронет, и резкие морщины на его увядшем лице, казалось, чуть разгладились, а глаза потеряли свой лихорадочный блеск.
Упершись локтями в стол, он обхватил голову руками, с его губ сорвался стон, и на глаза навернулись слезы, когда перед его мысленным взором промелькнули события более чем тридцатилетней давности.
В те времена они с виконтом Ротерби – как тогда звали молодого Остермора – состояли при дворе короля Якова II в Сен-Жермене, в Париже, куда тот удалился после изгнания из Англии. Во время поездки в Нормандию они познакомились с мадемуазель де Малиньи, дочерью обедневшего chetive noblesse[1] – и оба страстно влюбились в нее. Но, как частенько случается с девушками, она предпочла правильность черт лица виконта Ротерби благородству сердца и ума Дика Эверарда. Не зная себе равных там, где дело касалось участия в рискованных предприятиях, Эверард чувствовал неизъяснимую робость и легко тушевался в общении с женщинами. Поэтому он почти без боя сдал свои позиции и уехал в Париж, предоставив другу праздновать легкую победу. Исполняя поручение своего короля, он затем отправился в Ирландию, и, когда после трехлетнего отсутствия вернулся в Париж, Ротерби там уже не было. Оказалось, что старый лорд Остермор употребил все влияние, чтобы выхлопотать для своего беспутного сына прощение за приверженность к свергнутой династии, чем тот не преминул воспользоваться, предоставив своей судьбе не только короля Якова, но и молодую жену, которую незадолго до того привез в Париж.
