Ах, сегодня весна Боттичелли!
Вы во власти весеннего бриза,
Вас баюкает в мягкой качели
Голубая «испано-сюиза».
Вы царица экрана и моды,
Вы пушисты, светлы и нахальны.
Ваши платья надменно печальны,
Ваши жесты смелы от природы.
(романс А. Вертинского)
Конечно же, она не сразу стала для меня просто Любой. Что вы! Когда я впервые увидел на сцене оперную диву с роскошной фамилией Коломиец-Кузнецова, мне и в голову не могло прийти, что когда-нибудь я буду общаться с этим звучноголосым божеством. Примадонна явила себя во всем своем царственном великолепии – в пышном зеленом платье до пят, с копной взбитых и залакированных темно-каштановых волос, – и ниспослала зрителям хорошо поставленную артистическую улыбку, выгодно обнажавшую ее резцы. Певица наверняка знала, что своей внешностью производит на людей ошеломляющее впечатление – она покоряла публику еще до того, как ее глотка исторгала первые мелизмы и стены концертного зала начинали сотрясаться от мощного вибрато.
Сразу же сделаю оговорку: в тот день концерт Кузнецовой проходил не на большой сцене филармонии, а в крошечном музыкальном салоне, где умещалось от силы человек сорок любителей высокого искусства. Певица снизошла до того, чтобы дать бесплатный концерт горстке людей, в числе которых находился и я.
Меня привел сюда мой учитель гитары А.Г.: в тот день ему выпала честь представлять публике залетную «звезду» – редкой, как он выразился, величины. (Коломиец-Кузнецова и впрямь оказалась тетенькой не самых малых габаритов: ее тела, прически, голоса было, прямо скажем, многовато для такого миниатюрного помещения.)
Пока А.Г. своим задушенно-душевным полушепотом зачитывал публике факты из блистательной биографии певицы, сама она стояла у скромного пианино «Приморье», горделиво облокотившись на его полированную поверхность. Кузнецова посылала слушателям резиновый оскал, характерный для настоящих мастеров оперного искусства, и всем своим видом будто бы вопрошала: ну, как я вам?
Любовь Станиславовна и впрямь была достойна восхищения: родилась она где-то на западе, в глухой деревне, и уже с младенческих лет проявляла природное дарование – распевала с утра до ночи где только можно и кому ни попадя. Первым творческим критиком Любаши стала ее собственная бабка – женщина темная, а потому прямая и безыскусная в своих суждениях. По поводу внучкиного пения она выражалась так: «Спасу нет от этой бестии – воет, как сука на сеновале».
Суровое отношение бабушки к увлечению Любы не обескураживало последнюю, и девочка с поразительной настойчивостью развивала свой дар, используя малейшую возможность попеть на людях. Однажды Любашин одноклассник, которого она тихо боготворила и кому посвящала первые авторские песни, немилосердно заметил, что, наверное, Пушкин именно про нее написал свои бессмертные строки: «То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя».
По-настоящему вокальный талант Кузнецовой оценил руководитель школьного хора. Он заявил, что у девочки уникальный голос и его необходимо профессионально развивать. Разумеется, после таких слов перед Любой открывалась только одна дорога – в музыкальное училище. А потом она поступила в Ленинградскую консерваторию, где вокал ей преподавала ученица самой Елены Образцовой. Так что образование Люба получила ого-го какое…
Медленно, но неуклонно восходила звезда оперной певицы с поразительным голосом в три октавы, проникновенно читал надушенный маэстро. Потом, разумеется, были ведущие вокальные партии в лучших театрах страны; Кузнецова становилась то дипломантом, то лауреатом престижных фестивалей, а в данный момент, закончил свой рассказ А.Г., она – примадонна Биробиджанской филармонии, любимица публики и объект восхищения профессиональной критики.
После вступительной речи А.Г. уселся рядом со мной и потребовал, чтобы я перевел все, что он сказал, двум американцам, сидевшим по левую руку от меня. Он познакомился с этими иностранцами буквально за пятнадцать минут до концерта, но уже явно вознамеривался завязать с ними выгодную дружбу: это было так характерно для него. Пока я добросовестно переводил усатому Марку Батлеру и его другу биографическую справку певицы, она успела исполнить три романса.
С тех пор, как я в последний раз слышал Любин голос, прошло много лет, и я уже ничего не могу сказать о ее вокальной технике. Хотя бы потому, что в то время мое ухо еще совсем не было натренировано на тонкости «правильного» пения – я в этом ничегошеньки не понимал. Несколько лет спустя пианистка Елена Ф., в тот вечер аккомпанировавшая Кузнецовой, едко заметила, что выпускники консерватории поют совсем иначе. Хотя, уступчиво добавила она, даже в консерваториях ведь бывают плохие студенты, – возможно, Любовь Станиславовна была из их числа.
Словами же провинциального мальчика-дилетанта могу сказать, что это было грандиозно. Голос Любы звучал громогласно, ее внутренней энергии хватило бы на десяток томных певиц, что полумертвые поют сегодня с экранов телевизора. Артистизма Любаше было не занимать, а уж сценической смелости и самоуверенной подачи – подавно. Ураган – вот, пожалуй, точное слово, каким можно было описать поющую Любовь Кузнецову. Если бы перед ней поставили художественную задачу проломить ребром ладони крышку фортепиано, расшвырять по сцене дюжину стульев и задавить в объятиях трех теноров-любовников одновременно, пышущая здоровьем артистка наверняка бы сделала это легко и виртуозно.
В тот вечер она по программе исполняла на английском языке знаменитую тему «Я могла бы протанцевать всю ночь» из мюзикла «My fair lady». Воспользовавшись случаем, Люба во время пения подхватила растерявшегося Марка Батлера и закружила его в мощном танце. Американец был явно не готов к Любиному экспромту, но его робкие попытки прекратить кружение на крошечном пятачке не могли противостоять напору певицы.
Позже выяснилось, что этот спонтанный порыв Кузнецовой был отрежиссирован заранее: тихушник А.Г. перед концертом подбил Любовь Станиславовну вытащить на сцену одного из иностранцев, чтобы потом со всей естественностью завязать с ними ни к чему не обязывающие отношения, которые – а почему бы и нет? – могли перерасти в ее гастроли за рубежом.
После выступления я пребывал в возвышенном эмоциональном состоянии, думая о том, каким счастьем было бы просто пять минут молча постоять рядом со «звездой», как вдруг А.Г. велел мне следовать за ним и провел, так сказать, за кулисы – в соседнюю комнату, послужившую Кузнецовой гримуборной. Примадонна с комфортом сидела в концертном платье на рабочем столе библиотекарей, посреди картотечных ящичков, и, болтая ногами, что-то весело рассказывала американцам, а те, не понимая ни слова по-русски, лишь молчали и вежливо улыбались.
