Памяти замечательного русского переводчика
Леонида Горбика
…вижу, ясно вижу, создатель, что мне уготована вечная кара, ожидающая тех, кто совершал зло, зная, в чем добро.
Микеланджело
Мать сидела на кухне, когда Люба выкатила на балкон коляску с сыном; Сережа во сне чмокал губами.
Мать завтракала, задумчиво глядя в окно. Любуясь Сережкой, Люба нежно улыбалась, но, встретившись с матерью взглядом, сразу стала серьезной и деловой. Независимо и гордо неся впереди себя живот (она ждала второго ребенка), Люба ушла к себе в комнату, занялась уборкой.
После завтрака мать начала гладить на кухне белье, которое постирала еще вчера.
Потом она ушла в свою комнату.
Позже очень мучительным окажется то, как по их квартире будет ходить следователь, как он будет спокойно и деловито измерять рулеткой расстояние от коляски до края балкона и, главное, как он будет смотреть на них, на мать и на Любу… как будто это они могли убить Сережу. Во взгляде следователя не будет сочувствия, только недоверие и безжалостность.
Валентин, вызванный телеграммой, прилетит лишь на следующий день.
Когда Люба очнулась, Сережу уже увезла «скорая помощь». Рядом с Любой осталась одна молоденькая медсестра в белом халате, она беспрестанно подносила к ее носу нашатырный спирт, и Люба в конце концов с трудом, но открыла отяжелевшие веки…
Через полтора часа, вызванная соседями, приехала Вероника. Больше полугода, с последней ссоры, она не приезжала сюда, ни к матери, ни к Любе с Валентином. Люба лежала на диване, глаза у нее были отрешенно-мутные, она смотрела в потолок в одну точку и не понимала, о чем спрашивала старшая сестра. Вероника спрашивала, вызвали ли Валентина. Но кто его мог вызвать?.. Это именно Вероника пошла на почту и отбила Валентину телеграмму.
Сначала был звонок. Звонила мать (она поехала с Сережей на «скорой помощи»), трубку подняла Вероника. Мать сказала:
– Все кончено. – И, даже не стараясь сдерживать себя, что так не походило на мать, разрыдалась в трубку.
Люба как будто что-то почувствовала, прислушивалась к телефонному разговору. Вероника положила трубку на рычаг и медленно, будто в глубокой задумчивости, подошла к Любе.
– Он умер, – тихо, с трудом выдавила из себя Вероника.
– Нет! – Люба закрыла глаза. – Не может быть!..
Вероника обняла ее трясущиеся плечи, из глаз у нее тоже полились слезы, но Люба вдруг оттолкнула сестру:
– Не трогай меня! Я не верю вам! Вы лжете, вы все лжете… – Глаза у нее, когда она кричала, были ненормальные.
Мать вернулась, и Вероника в первый момент с трудом узнала ее. От былой материнской статности и величавости ничего не осталось: она отяжелела, сгорбилась, как будто несла на плечах грузную ношу. Дышала мать трудно, с придыханием, держа правую руку на сердце – там нестерпимо давило.
Ни мать, ни Вероника не сказали друг другу ни слова. Нечего было говорить.
С порога мать заглянула в Любину комнату и, как бы еще не решаясь, все же превозмогла себя, вошла к дочери. Люба смотрела на мать затравленно, испуганно, натянув одеяло до подбородка.
Мать села на стул рядом с Любой и, борясь со слезами, тихо проговорила:
– Он умер, наш мальчик… – И еще тише добавила: – Завтра его можно будет забрать…
– Это ты убила его! – выдавила из себя Люба. – Ты, ты!
– Люба, как ты можешь… – укоризненно проговорила Вероника.
– А ты молчи! Ты вообще молчи! – в исступлении закричала на старшую сестру Люба. – Тебе было наплевать на меня! На Сережу! На Валентина! Вам всем было наплевать на нас! Вы отвернулись от нас – так радуйтесь теперь, радуйтесь!
– Что ты говоришь, глупая… – сквозь слезы отвечала мать. – Подумай только… что ты говоришь!
– А ты… разве ты мать?! Разве ты бабушка?! – продолжала Люба. – Ты же видела, он на балконе. Ты же была на кухне. Ты нарочно ушла оттуда…
– Ты просто не в себе! – защищалась мать. – Ты хоть думай, что ты говоришь!
– А разве ты не видела, что он на балконе? Ты же знаешь, когда он на балконе, я всегда сижу на кухне, слежу за ним. Я ушла из кухни, потому что там была ты.
– Но ты мне ничего не сказала!
– Ах, тебя нужно попросить?! Перед тобой нужно упасть на колени?! А ты сама не могла догадаться, что его нельзя оставлять без присмотра? Ты ушла оттуда и мне ничего не сказала. Ты оставила его… A-а, я знаю, – вдруг как бы даже с воодушевлением заговорила Люба, – вы все хотели нам зла, и мне, и Валентину, и Сережику – ну вот теперь дождались, радуйтесь! Что же вы?!
– Люба, прекрати! Прекрати сейчас же! – не выдержала Вероника.
– А ты вообще молчи, сестра называется! Это вы, вы… я вас всех… ненавижу! Уходите отсюда, уходите из моей комнаты!
Лицо у матери покрылось серыми, почти черными пятнами, она стала судорожно хватать ртом воздух, и, если б не Вероника, которая вовремя поддержала ее, мать свалилась бы со стула. У нее была давняя ишемическая болезнь сердца – сердце частенько сдавало, особенно в минуты волнений, и мать, задыхаясь от удушья, нередко была между жизнью и смертью.
– В тумбочке… – еле слышно прошептала мать.
Вероника бросилась в комнату матери, схватила пузырек и вложила ей в рот сразу две таблетки. Мать проглотила их судорожным движением, не запивая водой.
Через какое-то время она попыталась приподняться со стула, Вероника помогла ей и осторожно повела ее в свою комнату. Люба смотрела им вслед с ненавистью. Она никогда не верила в болезнь матери. Ей казалось, мать просто-напросто ломает комедию, когда ей это нужно.
Уложив мать в постель, Вероника стала названивать по ноль-три.
«Всполошились… – затравленно билось Любино сердце. – Плохо им… А Сережика нет. Нет!.. Как же так? Почему? Почему именно у меня?!» – И сами собой текли слезы.
«Скорая» приехала через тридцать минут. Любе тоже сделали укол – успокаивающий. Но успокоиться она не могла. Не могла ни успокоиться, ни уснуть. А словно проваливалась в бездну и, приходя в себя, покрывалась липким потом. Кроме того, у нее нестерпимо болел низ живота – ребенок внутри как будто сошел с ума и в отчаянии колотил ножками так, что по животу буграми ходили волны. «Что я скажу Валентину? Что?!.»
А Валентин в это время еще не знал ничего. Он узнает обо всем только завтра…
Поздно вечером приехал Саша. Когда Люба была совсем маленькая, он, приходя к старшей сестре на свидание, приносил младшей подарки, чаще всего конфеты. И вообще вел себя так, будто Люба была ему ровней и все-все понимала как надо, как взрослая. Люба платила ему беспримерной преданностью: в ссорах его с Вероникой или матерью всегда принимала сторону Саши. Может, объяснялось это тем, что Люба росла без отца. А скорей всего – он просто вел себя с Любой так, как никто из взрослых: легко, весело, непринужденно, не читал мораль, не расспрашивал из вежливости об учебе, не подчеркивал без конца и без нужды, что она должна уважать и слушаться взрослых, что она еще маленькая, глупая, ничего не понимает в жизни. Какой это большой душевный дар – видеть в ребенке настоящего, сложного, равного себе человека! С тех пор прошло двадцать с лишним лет, но дружба между ними осталась не замутнённой даже последними семейными ссорами, осталась чистой, поразительной на чужой взгляд.
