Она села на пороге своего дома, на ступени крыльца с навесом и поставила в старую керамическую вазу, наполненную дождевой водой, ветку гортензии. Теплая осень, уютная. Самый сезон, когда спала жара, и вот-вот – дожди. Ощущение как после танцев с хороводами, по подсушенной жарой траве. Кислый морс и медовуха, до сиплых нот в голосе и каменных ног, и головокружения, наконец-то спокойствие и прохлада.
Её ноги находились за лето по траве, по песку и камням. Лёгкие мокасины не сильно защищали, и ей это нравилось: чувствовать лес, кожей, дышать вместе с ним. Счастье.
По глине, по мелководью, куда она приходила в конце дня, или в жару, она ходила босиком все лето, и долго, но сегодня вода особенно холодная, хватило пары минут, чтобы холод пробрал все тело, вогнал ее в искры мурашек, онемение, и перевернулся теплом и расслаблением.
Укрыла плечи красным, как маки, платком, что ждал её на перилах к концу лета, дерево уже с растрескавшейся краской цвета перезрелой листвы. В ее длинных, спутанных, чуть, золотистых волосах, металась Златка. Ирма высвободила ее и запрокинула голову, не сопротивляясь тяжести волос, что спускались золотым водопадом на старые доски, и подставила лицо солнцу, опираясь на оставленные назад руки. Закрыла глаза. Лес по-разному пахнет с утра, днём и вечером. Она вслушивались в запахи, как они меняются, звуки, чувствовала кожей, как нежные лучи солнца соскальзывают вниз по щеке, по шее. Ирма допила остатки солнца, сердцем, чутко, и села, наклонившись вперёд.
Ощущение, что солнце прогревает до самой души, и когда заходит, остаётся послевкусие, как после поцелуя, объятий теплых.
Руки загорели снова. Темные, в жёлтой пыльце и пахнут горечью. Она наносила на руки, шею сок травы, что отпугивал насекомых, но это спасало плохо, и она зажимала места укусов пальцами, когда горела кожа. В родной деревне жгли костры и окуривали сад, но она была одна, и не хотела рисковать.
Она сидела на прогретом солнцем крыльце, трогала стопы. Ноги постепенно согревались, отпускали память о ветках, что втыкались в кожу, камни, мох, влажный, подернутый травами, и листьями, шершавость коры дерева, перекинутого через ручей, глина и плотный песок на берегу. Случайно наступила на ужа, и он выскользнул упруго, оставив ощущение вибрации тысяч гладких чешуек. Она гладила ноги, бедра, подняв длинную широкую юбку к животу, и смотрела как играют ласточки, охотятся стрекозы. Любовалась острыми, прорезающими небо макушками столетних елей, они, как стражи, обступили ее хутор, со всеми строениями. Деревья высокие, статные, тянулись к набегающим облакам, они, уже освещенные закатным солнцем, заняли почти все небо, расположившись на деликатном расстоянии друг от друга.
Осень заботливо, аккуратно, касалась кожи, прохладными нотам, всполохами холода, напоминала ей, касаниями ветра, что вот уже, скоро, не простудись.
Одиночество? Просто жизнь. Она справлялась. С 15 лет, уже две зимы, первую зиму с братом, вторую сама, и вот сейчас она снова будет справляться одна, условно.
Раз в пару недель кто-то обязательно появлялся. На пару дней, или подчиниться проездом, иногда у нее оставляли заболевших, и она выхаживала их, как детей, и не хотела отпускать пока не видела розовые щеки и теплые руки. Ирма не понимала ещё, зачем мужчины хотят селиться у нее, или вникать в ее дела. Или переживать, как она тут зимой. Поселение в двух часах от дома, за медвежьим лесом, обеспечивало ее всем необходимым, она лечила людей травами и выращивала ягоды. Тушки зайцев, одежду привозили торговцы, иглы, нитки… А с детьми она проводила много времени, когда охотники уходили на неделю, и женщины не справлялись одни с карапузами. Даже не думала о том, чтобы рожать своих детей. Она любит их, этот лес, птиц, которых узнавала по оперению и голосу, а вечерами занималась шитьем и чинила сбрую и ремни. Она любила снег и в шубах, что дарили ей за хорошую работу охотники, не замерзала даже в лютые морозы. А валенки и ботинки иногда перегревали ноги, и щеки горели на морозе сильнее.
Да и одна она не была долго, максимум неделю. Торговцы, путешественники, проезжая, останавливались согреться и заночевать в гостевом доме, который сами же и обустраивали.
Её немного пугал азарт мужчин, когда они хотели непременно что-то чинить и поправлять.
Еще не было особого, как у взрослых женщин, отношения к мужчинам. Для нее было странным даже с ними дружить. А они напротив, даже если ей не особо это было нужно, они пытались ее или накормить, или обнять. И вели они себя с ней, то как с взрослой, то – как с маленькой, что скорее забавляло, чем располагало доверять им.
Сложилось все ладно. Ей нравится дом, тихие вечера в одиночестве. Гостей она принимала с радостью, но так, чтобы к кому-то привыкнуть или кого-то ждать, – нет.
Принимала и радовалась она только брату, и еще одному, Ориэну. Он был ей другом и другом семьи, одногодка, рослый, выше на три ладони, если ставить ребром. К тому, кто перевез ее в этот дом от родных, чтобы он не пустовал и не развалился, когда хозяева покинули его и переехали в город. Они вместе с Ориеном пили чай, обсуждали новости. И топили печь, ели пироги с чаем. Она обнимала его, и они как будто обновлялись, наполняя друг друга теплом и нежностью, по-братски, чисто, и сильно. И год за годом Ирма отшучивалась, когда он называл ее отшельницей.
И сейчас ей хорошо. Она сидит на крыльце своего дома.
Под крышей ласточки. И в этом году начали цвести пионы.
Ее ноги в мягкой траве, прорастающей через крупный песок, обрамлявшей теплые гладкие камни, согреваются после купания в прозрачной ледяной воде, нежное солнце, в воздухе запах созревших трав, и предвкушение ужина, и теплой постели, и завтра. Прекрасного завтра.
С утра обычная суета, сходила на реку, сад требует все больше и больше времени и сил.
И этот солнечный день так же пронесся быстро и ярко, будто взмах крыла огромной птицы, оставив её в странном ощущении. Она ответственна за все вокруг. И накапливалось столько дел, что казалось, она упадет на повороте из сада в дом. И начинал накрапывать дождь. Огромный кот, когда-то он был диким, приложил тяжелую голову на ее ноге и довольно сильно боднул, включившись всем телом, чуть не уронив ее, когда Ирма проходила мимо бочки с травой. Ее руки пахли травами, в волосах солнце, мягко-сонное. Представляя, как она поджарит хлеб, и поставит в печь бочонок с тыквой, и положит на стол букет из свежесрезанной зелени, и капли ледяной воды будут стекать на стол рядом с ее любимой кружкой кваса, только что из погреба, она направилась к дому. И по тропе к колодцу споткнулась о чей-то ботинок.
