Мама Девочка вышла из ванной, одетая совсем чуть-чуть, и спросила меня:
– Сколько сейчас времени?
– Восемь.
– Без десяти?
– Нет, ровно.
– На каких?
– На всех. Восемь, и ты опоздала, но ведь ты всегда опаздываешь.
– Родить тебя я не опоздала.
– Это я не опоздала. А ты просто ждала меня.
– Я в этих вещах разбираюсь лучше, – сказала Мама Девочка, – и можешь мне поверить, из нас двоих не опоздала я.
– Ну и не я.
При моем рождении, вот когда мы с Мамой Девочкой впервые познакомились и подружились. С тех пор мы не переставали дружить, но не проходит дня, чтобы мы с ней хоть раз серьезно не поссорились. Правда, потом мы всегда миримся. Живем мы с ней вдвоем и ходим везде вдвоем, если не считать, когда что-нибудь только для больших; тогда Мама Девочка идет, а я остаюсь, иногда с разовой няней, а иногда с Матушкой Виолой – матушкой одиннадцати больших мальчиков и девочек, которая приходит к нам по субботам и воскресеньям убираться, готовить и смотреть телевизор.
Я ждала Маму Девочку у нее в спальне, чтобы посмотреть, как она будет одеваться – потому что это она умеет. Лучших одевальщиц я не видела. Мама Девочка вся розовая, волосы у нее рыжие, и о том, как одеваться, она знает все. Сперва надо принять ванну, потом всю себя посыпать пудрой, потом покраситься, а уж потом приниматься за одевание. Когда все это сделаешь, становишься похожей на взрослую. Все это я могла бы сделать и сама, но пока я как палка и наощупь очень жесткая, а не мягкая. Маме Девочке тридцать три года, но она сердится, когда я об этом говорю.
– Мне двадцать два, и ты это знаешь, – говорит она.
– Если тебе двадцать два, – возражаю ей я, – то, значит, я еще не родилась, потому что, когда я родилась, тебе было двадцать четыре. Ты сама это говорила.
– А я тебя обманула, – отвечает на это Мама Девочка. – Просто мне не хотелось говорить тебе, что ты у меня появилась в тринадцать лет – вот и все.
– Ну и выдумщица ты! – говорю тогда я, а Мама Девочка спрашивает:
– А похожа я на женщину, которой тридцать три года? Ты ведь их много видела.
Конечно не похожа. Она вообще не похожа ни на кого, и каждую неделю она приходит из косметического салона совсем другая. Волосы у нее каждый раз другого цвета, и другого цвета лак на ногтях. А столько сортов губной помады, пудры и всякого такого, сколько есть у Мамы Девочки, нет ни у одной женщины на свете.
Мама Девочка задымила сигаретой «Парламент» и села на свою кровать, на красное вельветовое покрывало. Она посмотрела на меня, улыбнулась, сделала затяжку, потом выпустила дым и не похоже было, чтобы она спешила.
– Ты бы поторопилась, – сказала я.
– Зачем, я и так уже на час опоздала. Доберусь не раньше чем через полчаса, так что торопиться все равно бесполезно, а уж если опаздывать, то по-настоящему.
– Понятно.
– Что Матушка Виола приготовила тебе на ужин?
– Ее нет.
– А где же она?
– Не знаю. Она еще не приходила.
– Не может быть! – воскликнула Мама Девочка. – Неужели подведет? Она ведь прекрасно знает, что я на нее рассчитываю. Сказала ведь ей, чтобы к семи была у нас обязательно. Я думала, что, пока я сидела в ванне, она пришла.
– Нет, не пришла.
– Так с кем же тогда ты разговаривала?
– С Деб.
– С девочкой миссис Шломб?
– С Деборой Шломб.
– С каких пор вы с ней разговариваете как взрослые?
– А разве мы разговариваем как взрослые?
– Да. Я думала, ты разговариваешь с Матушкой Виолой. Я должна выяснить, в чем дело, почему ее до сих пор нет.
Мама Девочка взяла трубку телефона с тридцатифутовым шнуром, набрала номер, подождала, но никто не ответил.
Она погасила окурок в розовой пепельнице, на дне которой было написано что-то по-французски, и задумалась. Я всегда знаю, когда Мама Девочка задумывается, потому что все в ней тогда утихает и становится совсем-совсем другим.
– Что случилось, Мама Девочка?
Мама Девочка улыбнулась немножко, а потом развела руки в стороны, и я прыгнула туда, и мы обнялись, и Мама Девочка сказала:
– Мой Лягушонок, мой Одуванчик, мой Кузнечик.
И я поняла, что Маме Девочке грустно. Когда ей грустно, она всегда называет меня чем-нибудь маленьким.
Она опять подняла трубку и быстро набрала номер, а потом начала разговаривать голосом, совсем не похожим на обычный. Она спрашивала о самолетах и расписаниях на сегодня, на любое время, только обязательно на сегодня. Я поняла, что тот, с кем она говорит, сначала не знал насчет сегодня, но в конце концов все узнал. Мама Девочка на секунду положила трубку, а потом быстро набрала другой номер.
– Клара, – сказала она, – мне очень жаль, но у нас ничего не выйдет. У меня все меняется, сегодня вечером я вылетаю в Нью-Йорк. Да, сегодня вечером… Это необходимо… О, я не знаю на сколько. Может быть, на месяц, может – больше, может – меньше… Ну конечно, миссис Нижинская едет со мной…
Она послушала немного, а потом сказала:
– Не отходи, я ее спрошу.
И повернулась ко мне:
– Кларе хотелось бы, чтобы две-три недели или месяц, пока я буду в Нью-Йорке, ты жила у нее. Хочешь?
– Нет уж, спасибо, не хочу, – ответила я, – и ты это прекрасно знаешь. Зачем ты меня спрашиваешь, хочу ли я жить у Клары? Она называет меня миссис Нижинской и плутует в карты, а сама говорит, что я плутую.
– Она моя лучшая подруга.
– Не моя же, – сказала я. – Нет, поеду с тобой.
Мама Девочка сказала Кларе:
– Бесполезно, ее не уговоришь. Но все равно, с твоей стороны очень мило было пригласить ее. Когда вернусь, позвоню. До свидания.
Она положила трубку и ну носиться по комнате, вытаскивать чемоданы, кричать: сделай то, сделай это, проверь плиту, холодильник, заднюю дверь, другие двери, достань платья и зубную щетку.
Вот как случилось, что Мама Девочка и я полетели в Нью-Йорк – вместо того, чтобы Мама Девочка пошла на вечеринку, а я осталась с Матушкой Виолой.