В лабиринтах хитровских трущоб царили сумерки, сырость и мертвая тишина. Куда запропала вся шваль, которая испокон веку жила и процветала тут? Подозрительная тишь.
Квартал оцеплен милицией вот уже вторые сутки, о предстоящей облаве заранее пустили слух по всем ночлежкам, притонам, малинам. Мол, не волнуйтесь, граждане уголовники, всех выпускают – никого не впускают. Кое-кто воспользовался возможностью уйти и свалил, но этих, которых выпустили, мало, очень мало.
«Не может такого быть, чтобы это были все! Однако вот прочесываем, обнюхиваем все углы, шатаемся по всем помещениям – пусто, никого!»
Крысы, тараканы и прочие безобидные твари, разумеется, не в счет. Они-то не в состоянии до такой степени испоганить все вокруг, как испоганили люди. Под ногами чавкало, с потолка свисали мерзкие седые сопли, ветер, проникающий сквозь окна, заткнутые одеялами и газетами, спешил покинуть вонючее помещение. Какие-то твари с урчанием расползались по углам, подвывая, шелестели человекообразные тени.
Вот, держа наган наготове, проклиная лед, намерзший на полах тяжелой шинели, народный следователь Мария Арапова пробирается вдоль осклизлой кирпичной стены, по узкому переулку между доходными домами Румянцева и Псакиса.
Отовсюду несло гнилью, водкой, капустой, испражнениями и… порохом?
Бесспорно, новая струя запаха – это сгоревший порох.
Мария, как ищейка, сделала крюк, принюхалась, подняла голову – точно, вот они, пропащие! Вверху, там, где под блеклым небом почти сходились крыши ночлежек, замелькали тени, пронесся быстрый шепоток, послышались шорохи, скрежет, топот по черепице.
«На крыше они, на крыше!» – хотела крикнуть Маша, но тут впереди, как в прицеле, замаячила знакомая черная фигура.
Нелепая, корявая, перекошенная, припадающая на одну ногу, она слепо тыкалась из стороны в сторону, шарила ладонями по кирпичам, точно пытаясь нащупать выход в сплошной стене.
Мария прицелилась, опустила оружие, со злостью куснула руку, чтобы не дрожала. Снова аккуратно, как на занятиях по стрельбе, подняла наган, поймала в прицел тень, мечущуюся по длинному проходу. Приказала:
– Сапог, стоять! Руки вверх!
И в этот момент сзади грохнул выстрел, другой, третий. Будто что-то разорвалось в левой стороне груди, под лопаткой, по телу полоснуло горячее, раскаленное лезвие.
– Мамочки, как больно, – прошептала она, оседая на снег.
Перед потемневшим взором завертелись крыши, небо свернулось в воронку, властно затягивая Марию в никуда, в пустоту…
– Прекратить отсебятину! – взвизгнул кто-то таким голосом, словно провел железом по стеклу. – Перерыв! Да откопайте же ее!
– Вообще, это было подло и непрофессионально, – как могла, деликатно заметила Мария.
Голова гудела, половина лица не ощущалась вовсе, пострадавшее ухо ничего не слышало.
– Почему бы не напомнить про беруши? Понимаю, новичок, но…
– Простите, честное слово, не знаю, как получилось! – с глупой улыбкой каялся пиротехник, выковыривая из изрешеченной шинели подсадки, имитирующие попадание пули. – Не обижайтесь, я же не специально.
– Еще бы специально.
– Зато смотрите, как кучно прошли, аккурат под сердце!
– Спасибо, – по-прежнему сдержанно произнесла Мария, прижимая компресс к пострадавшему уху.
«Конечно, он же пиротехник, у него, не иначе, ежедневно по десять сотрясений мозга. Вряд ли у этого глупца что-то там осталось, за его чугунным лбом. Мамочки, как больно…»
– Я ж так старался, чтобы все красиво сделать. Правда натурально получилось?
– Весьма, – съязвила врач, показывая Марии жестами, что надо пошире раскрыть рот.
Та огрызнулась:
– Да слышу я! Одним ухом.
Врач, не обращая внимания на грубость, продолжала:
– Только ты ее чуть, натурально, не угробил. На больничный пойдет недели на три, не меньше, это если без госпитализации обойдемся.
– Никаких больничных! – снова встрял визгливый голос.
Ах да. Юное дарование. Соловьев, старый добрый режиссер, слег с инфарктом, и вместо него рулил процессом съемок невыносимый субъект, ходячая пропаганда радужного движения. У этого сокровища имелось особое мнение по любому поводу, в том числе относительно всех видов революций. Особенно в той части, что касалось тотального уничтожения всего, что принято считать нормальным.
Вот и сейчас он, хлопая нарощенными ресницами, пищит, возмущая вселенную и окружающих своей аномальностью:
– У нас план, съемочный процесс и бюджет! А если вы не в состоянии обеспечить соблюдение этих требований, то всегда найдутся могущие! Между нами, я вас, Мария, по-прежнему в этой роли не вижу. Дайте же мне Арапову! Дайте мне инферно, сияющую молнию, Дзержинского в юбке! Рожденную революцией, черт подери, а не гламурную феечку! Неталантливо!
– А тебе все, что без кожаных трусов и не мужик, неталантливо, – чуть слышно пробормотала врач.
Мария, не сдержавшись, прыснула и тотчас зашипела от боли.
– Тихо-тихо. Только не напрягайся. Давай-ка прямо сейчас в клинику, а если этот, мать его, фей попробует хвост поднять – настучу на него в профсоюз. Совсем опух, людей живьем убивать.
Дома Мария продолжала переживать.
– Наверное, он в чем-то прав, – говорила она мужу, прижимаясь компрессом к дивану и прикрывая глаза. Голова гудела, как котел. – Ну, в самом деле, какой из меня следователь? Зря только вышла из своего амплуа.
– Ты разноплановая актриса и не по своему хотению вышла. Соловьев сказал, что Маша Арапова отличная и другую он в этой роли не видит, – напомнил Лев Иванович, преподнося расстроенной супруге чай и обнимая ее. – А раз мэтр сказал, этому дециметру помалкивать бы в тряпочку.
Он ласково, как маленькую, погладил жену по голове – и с немалым удивлением увидел, что у Марии дрожат губы.
– Перестань! Что ты, в самом деле, распереживалась. Отдохнешь. Как раз к тому времени, как выздоровеешь, поправится и нормальный режиссер. Все пойдет как по маслу.
– Мне уже сейчас не на что опереться. Должен быть какой-то смысл в фильме, а не бегание с наганом. К чему все это? Я не понимаю сути этого исторического процесса в кинокартине, – раздраженно ответила она.
– Сути того процесса многие современники не понимали, – успокоил супругу Гуров, – а теперь еще и историки. И потом, тебе же не суть надо изобразить, а процесс. Вот тут большого ума-то и не надо: выкатывай глаза, надувай щеки и божись именем революции. Да, и не забывай упоминать революционную же целесообразность и повстанческих подпольных черносотенцев.
Мария попыталась рассмеяться и снова застонала.
– Все, все, не буду больше, – пообещал Лев Иванович, хлопая себя ладонью по губам. – Не знаю, я не специалист, но мне лично роль твоя понравилась. Хотя в целом показалась необычной Мария в виде следователя Араповой. Кстати, кто это?
