Лев Аннинский
Критик, литературовед, неоднократный обладатель телевизионной премии «ТЭФИ»
Надо успеть, но скучно спешить
Галина Барышникова. Лекарство от скуки
Лекарство мечено 1991 годом. Переломный момент эпохи: от тверди железного времени к вольности межвременья. Переломный момент биографии: близкий к возрасту Иисуса Христа.
«Кто мы? Куда уйдём? Я умру и больше не буду?»
Может, лучше оставаться в волшебной власти снов, чем в скучной крутне реальности?
Самый простой, детски наивный, литературно элементарный способ покинуть скучную твердь: вынести с урока астрономии названия иных миров и перечислить, разжимая пальцы: «Меркурий, Сатурн, Венера…»
«А на пике Венеры каждый верил и помнил, что раскроется тайна на разжатой ладони…» Нет. Не раскрывается тайна. О чем-то молчат рассохшиеся инструменты брошенного оркестра. Насколько легче, проще, понятнее блуждать в пространствах – то в том, то в этом… Спрятаться от жути этих алюминиевых кастрюль и ночных горшков… от неизбывности послевоенных коммуналок… От скуки, от спешки, от быта.
Каким-то потаённым импульсом натуры Галину Барышникову выбрасывает из быта в бытие. Смена эпох спугивает круговую бестолочь пространства и замирает перед загадкой времени. Загадка – в мироощущении девяностовосьмилетней старухи, спокойно ожидающей конца. Загадка – в том, что погибли на фронте её сыновья, и знали, за что. Загадка – в подвиге бойцов, воинов…
А вот такого не хотите? Внук не вернулся из армии в мирное время: пьяные офицеры облучили в реакторе шестерых солдат. Трое умерли сразу… На стенах – рисунки: ракеты, звёзды, покорение пространств. День Космонавтики… Но время обрушивается на эту жизнь… или нежизнь? Душа справляется с тайнами пространств и замирает перед тайной времени. В смене поколений распадается «пространство внутреннего бытия». Чтобы собрать его, нужно что-то объединяющее… Дорога, по которой надо пройти в поисках себя…
Опять дорога. А над ней загадочно замирают облака. «Вечное течение жизни». Бездна за гранью скуки. «Исток всего».
Героиня тянется к Истоку.
Она лежит на койке в роддоме и видит под громадной лампой только что родившегося сына.
«Здравствуй, сынок. До свидания, милый…»
Всё тот же вопрос Бытия, перед которым встало поколение, попавшее в щель перестройки, в пропасть между эпохами. Здравствуй или прощай?
Сын – ещё один скиталец?
Как выстоять на этой тверди, если твердь сыплется осколками?
«Весь мир внутри нас. Что же это за мир такой, если вокруг одни осколки и разрушения?»
Вокруг… То есть в окошко. А если не вокруг, а внутрь? Если окошко не от тебя в мир, а из мира – в тебя?
А кто ты?
«Итак, жил-был ты. Или я. Разницы никакой…»
Или так:
«В жизни всё практически перетекает одно из другого».
Или так:
«В любом начале виден конец»…
Но если виден конец, то видно ли в нём – начало?
«Люди расходятся навсегда, а потом неведомым образом судьба сводит их снова, и эти круги и пересечения линий, эти временные касания и являются лабиринтами нашей вечности. И бредём мы со своим клубком, натыкаясь вслепую на препятствия, и если находим свою и только свою дорогу в этом бесчисленном пересечении – то это величайшее счастье и большая награда за долгий путь и утомительный поиск…»
Ну, вот. Дорога. Знакомый путь спасения.
Откуда же тоска, которая не оставляет? Чувство беды, которое не слабеет? Тревога. Сумрак.
«Тревожно и сумрачно на душе. Хотя что, собственно говоря, случилось? – ничего!» Да это «ничего» и есть ответ на вопрос: откуда тревога? От страха пустоты. От предощущения бессмысленности твоего пребывания в этом мире. От нуля под ногами и над тобой.
«Размотай в начало!» Ощути время, прожитое тобой. Выбери жизнь!
«Я выбираю жизнь» – заголовок такого пробега от начала к концу. Или от конца к началу?
Сюжет по-писательски экономно уложен в три недели. В три знакомства, ставших (или не ставших?) реальностью. Что к этому добавить?
«Она, конечно, лукавила. Добавить к этому можно было целую жизнь. Полную, страстную, самозабвенную, счастливую – и бесконечно несчастную: они были знакомы три месяца, вместе пробыли всего три недели, и потом три года она приходила в себя, после того как сама отказалась стать его третьей женой… Всего по три, словно в сказке. И потом двадцать лет его помнила…»
Любила? Любила. А другого – любила? Любила. А третьего? Не успела? Но замуж вышла. Такой лихой переброс чувств. Думается: а ведь действительно «жена любовника его жены» вполне могла бы стать «его любовницей». Над этими пересечениями и касаниями висит вопрос о том, что же они значат – если иметь в виду «лабиринты нашей вечности».
Лабиринты вечности пока оставим вечности. А лабиринты пересечений и касаний героини и её героев в повести «Авторская сцена» уложим для ясности в три варианта.
Первый вариант. Толик. Добрый русский парень. Но – наркоман. Травится своей бурдой. Жить не хочет – вскрывает себе вены. Чаемая тихая пристань? Увы. Могильная плита. «Самый большой миг моей жизни».
Второй вариант. Алик. Темпераментный грузинский парень. «Дэвушка, я хотел бы с вами падружиться». Думала – вихрь с Востока, а оказалось – мягко предложенная тихая пристань. Отказала! (Он, вернувшись в Тбилиси, отчаялся и зачах, бросил научную карьеру. Означил концом начало).
Третий вариант она всё-таки реализует. Парень наименован символически: Роман.
«Я люблю, когда ветер в лицо» – говорила в юности.
«Притяжение однородного духа…»
Жизнь – в предощущении пустоты, угрожающей постоянно и непрерывно.
«Она уже начала докапываться до истоков этого чувства… Детство со всеми его перепадами и ощущением себя брошенной и отцом, и матерью – именно эта ранняя покинутость давала ей такую боязнь быть оставленной и ничейной. Именно это внутреннее сиротство, которое не могли затмить ни семья, ни рождение детей, ни обилие знакомых и друзей, отделяло её от внешнего мира и заставляло стеречь свои границы…» Границы, обрушившиеся в 1941 году, – вот что определило судьбу тех поколений, которым предстояло вынести Великую Отечественную войну, но и нас, спасённых от гибели, – тоже: мы унаследовали ожидание новой войны, новой беды…
«Вкус безотцовщины» – вот горькое определение того, что нам досталось. Нам и им, нашим наследникам.
«Мир рушится вокруг, происходят страшные катаклизмы, каждый занят собственным спасением…»
А это уже не мы, это наши младшие; мы спасались коллективно… Наши сердца напрягались от готовности к гибели, но не ныли от пустоты. Страх пустоты пришел с крушением нашей веры. Хотя, как нам объяснили прорабы Перестройки, верили мы – в химеры. Вместе с химерами оборвалось чувство исторического времени.
