Крик перекрыл было даже многоголосый шум летних гуляний, но быстро затих. Кравко покосился в ту сторону, куда ушел Жадан, лениво потягивая пиво. Кажется, в темном переулке мелькнула потертая юбка местной дурочки. Мало того, что девка была на голову малясь стукнутая, так еще и немая, зато ни сиськами, ни задницей мать-природа её не обделила. Так что желание Жадана он понимал прекрасно. Да и спросить за неё будет некому – пришлая девица была совсем одна, жила в лачуге у реки и зарабатывала рыбой. Чем она её приманивала, не знал никто, даже грешили на то, что в родне у девицы тюленихи* затесались, хотя тех и повывели во всех краях империи давно. Но кто знает, откуда немая родом?
Мужчина снова приложился к кружке, рассматривая пляшущих вокруг костра незамужних. Присмотреться что ли к кому? Не женится, так хоть тепла и ласки получит, молодая кровь горяча, сейчас батьки да мамки разойдутся по домам, можно будет и счастья попытать. Глядишь и пригреет кто, вон, мельникова дочь как глазками стреляет, в танце гнётся, аж кровь в жилах закипает, быстрее бежит, не к голове правда, а пониже. Сильно пониже, да.
Жадана всё не было, и Кравко начал беспокоиться. Он понимал, что приятелю, скорее всего, что-то да перепало от нелюдимой девки – хотя кто бы её и спрашивал? – и можно бы порадоваться за него, но неприятное чувство где-то в груди не давало покоя. Мужчина опрокинул в себя остатки пойла на дне кружки, со стуком опустил её на стол и, нетрезво покачиваясь, двинулся всё в тот же переулок. Даже если застанет друга без порток – извинится, в первый раз что ли.
Под ноги бросился кот, рисующий всеми четырьмя лапами такие кренделя, что впору было подумать – налакался где-то, если коты вообще брагу пьют. По крайней мере, если бы он был человеком, то на принявшего на грудь он походил бы здорово. Кравко облокотился о ближайшую стену, борясь с неожиданной тошнотой, скрутившей его в три погибели, резкой до черноты в глазах. Тем более неожиданной, что обычно его не развозило так легко, не каждого бы перепил, но точно бы не свалился первым. Только когда желудок расстался с содержимым, мужик докумекал – пахнет слишком странно. Вернее, нет, наоборот знакомо, когда режут скот в воздухе стоит тот же тошнотворный запах крови.
Крови? Не дайте боги, Жадан прибил дуреху, он, конечно, старший сын старосты, любимец деревни, примерный, чтоб его, семьянин – если не считать сегодняшний вечер – но на такое даже для него глаза не закроют. Кровь за кровь пусть потребовать и некому, но отец у друга – мужик суровый, правильный, и собственную кровиночку за убийство под замок посадит, а то и из деревни изгонит.
Кравко, всё ещё нетвердо стоя на ногах, двинулся к источнику запаха. Не сразу, но расслышал всхлипы, вздохнул с облегчением – девка жива, а рассказать – ничего не расскажет, да и грамоте вроде не обучена. Вот только когда привыкшие к темноте глаза рассмотрели происходящее в тупике, он, закаленный жизнью мужчина, едва смог сдержать крик. Все вокруг было завалено мелкими ошметками плоти, словно тело старательно рвали на кусочки, а в центре этого месива сидела зареванная девица. Жадана нигде не было.
– Эу, девка, а друг мой где? – стремительно трезвея протянул Кравко.
Девушка медленно повернулась к нему, глаза в темноте блеснули как-то мутно, навевая мысли не то о дохлой рыбе, не то о болотных огнях. Как-то совсем не по-человечески. И тут он заметил на её руках перепонки. Остатки хмеля выветрились, будто и не бывало. Кравко вздохнул, собираясь крикнуть о том, что тут сирена, но это исчадье моря его опередило. Последнее, что услышал Кравко – истошный девичий визг, врезающийся в голову, разрывая её на кусочки изнутри
*
Освященная вода жгла кожу и, что хуже, не давала голосу звучать. Милка понимала, что подставилась слишком глупо, надо было бежать, но её голос впервые оказал такое воздействие на человека… До того они, эти жуткие смертные, не разрывались на куски, заливая лицо и руки алым. Она вообще в первый раз видела потроха и такое количество крови. В первый раз испугалась собственной силы, оказавшейся куда больше, чем она сама могла подумать
В первый и, видимо, в последний. Потому что попавшие к охотникам никогда не возвращались к своим семьям.
Сначала, когда она только искала, где осесть, ей казалось, что деревушка на границе государств – не самый плохой вариант. Через границу люди ходили активно, так что появление прибившейся к людям немой сироты не стало бы чем-то из ряда вон, тем более, что сиреной она была не чистокровной – бабка её ушла к людям и родила сына, что вообще редкость невероятная – так что и проблем не должно было быть. Внешне ни за что нельзя было сказать, что она не человек, ни жабр, ни чешуек, ни перепонок до той злополучной ночи у неё не было. Обаяния своих сестер она также не унаследовала, голос её действовал слабее, чем у тех, кто жил в море, да и разговаривать она не любила, предпочитая делать вид, что немая. Словом, не было ничего, что могло бы выдать истинную природу.
И всё равно Милка нашла себе неприятности. Сразу такие крупные, что самые бедовые сёстры бы позавидовали.
Плохо слушала бабушку, вот и оказалась в поселении, где жил не в меру умный священник. Сейчас она вспомнила крохотную, практически неприметную метку на одежде – у горла и на рукаве – такие же были у тех, кто пришел за её семьей. Милка не обманывалась молодым лицом – в охотники набирали таких же как она, нечистокровных. Так что борцу с нечестью могло быть и тридцать, и пятьдесят лет, он мог быть даже старше сирены, что такое её семьдесят лет, совсем детский возраст по меркам народа.
Она бы даже наступила себе на горло, попыталась бы его обаять, но слишком уж её истощили два случайных убийства, а молодой мужчина, имя которого она не запомнила, первым делом облил молодую нелюдь водой с алтаря. Сирена не знала имен тех богов, которым молились люди, но четко чувствовала, что ей и её сестрам эти боги не рады. Да и их последователи каждый раз это доказывали, избавляясь от морских обитательниц с каким-то ужасающим рвением и не менее ужасающей жестокостью.
Сейчас её истязатель закончил петь на незнакомом Милке языке, от слов которого вода в чаше слабо светилась – по крайней мере, сирена видела это так – и подошел ближе, опускаясь рядом с ней на колени. Взгляд у него был почти ласковый, почти сочувствующий, такой мягкий, что себя стало ещё жальче, даже захотелось разрыдаться, но вот только сирены не плачут, как бы больно им не было. Так смотрят на неисцелимо больных и осуждённых на смертную казнь. На обречённых. Молодой охотник мягко поправил её волосы, убирая спутанные пряди, чтобы видеть глаза сирены. Вот только голос его остался холодным как стены, в которых они находились, как ледяные ключи на дне местной реки.
