«Послушай, лисичка,
Послушай, лисичка,
Послушай, я так устал».
Господь опрометчиво чиркает спичкой
Во тьме
об мои
уста.
Но слов нескончаемый винный осадок
Огню не дает вздохнуть.
Когда ряд зубов не удержит осаду,
Окошечки распахну,
И черные кошки пронырливых мыслей
Потрутся об окоем,
Шершаво оближут надгробия близких…
Неважно,
то будет днем.
А ночью сквозь настежь распахнуты сени,
Почуяв, что здесь беда,
Ко мне приходил мой товарищ – Есенин –
И молча в себя рыдал.
«Лисичка, не слушай.
Лисичка, не слушай».
Лисичкин проклятый взгляд
Беззвучно оближет замерзшие уши
И жизнь,
что проходит зря.
Она замурлычет без приторной фальши,
С дотошностью поварих:
«Что, если Господь приберет меня раньше,
С кем будешь ты говорить?»
Махнув издевательски мехом и прахом,
Ты красочки разлила.
Бесчестно прекрасный фиалковый запах
Окутал твои слова.
В шкафу плесневеет коллекция рубищ,
Под рубищами блюю.
Лисичка,
Господь забирает, что любишь,
А я тебя
не люблю.
Я родился и стал под ошейником шерстью,
Чтоб в кровь не стиралась кожа.
Я родился и стал между досками грязью,
Чтобы меньше они скрипели.
Я родился и стал по-над рельсами камнем,
Чтоб в вагонах звенели ложки.
Я родился и стал ростом хладного трупа,
Чтобы кто-то меня измерил.
Я родился и был под ошейником шерстью,
Между досками грязью был я.
Я родился и был по-над рельсами камнем,
Ростом хладного трупа тоже.
Я родился, затем проведение божье
Обратилось дорожной пылью.
Я родился стишком. Отсекая всё лишнее,
Мне отсекли чуть больше.
Катюша права: я не Ваня.
Я – Ганс.
Звенела пощечина взрыва,
И мой неказистый арийский анфас
Горячей землёю умыло.
Огонь уложил. Полумертв-полужив,
Согреюсь в пучине пожара.
Не встану. Не встать. Ничего, полежим.
Господь ниспошлет санитаров.
…
Идя по брусчатке под взорами рам,
В местечке под именем Дрезден,
Коснулась рукой престарелая фрау
Легонько кольнувшего сердца.
Вздохнула: «Стара. Не услышу уже
Сирен предрассветных бомбежек.
