2
Аня стоит в общественном туалете, опершись руками о керамический умывальник, и рассматривает свое отражение в заплеванном зеркале. Она только что попала под дождь, и по темным волосам ее сбегает вода. Капли, блестящие, будто бисер. Они скатываются по извилистым дорожкам задранной куртки, и капелью падают вниз – на грязный кафельный пол. И вскоре вокруг туфель на высоких каблуках образуется лужица. Аня смотрит на растекшуюся по щекам тушь, на размалеванную по пухлым губам помаду, на размытый тональный крем и не может понять, что сталось с той девочкой, которая глядит на нее с зеркала. Она касается худыми пальцами своего отражения, оставляя на нем мокрые полосы. Требует от него ответа, сжимая руку в слабый кулачок. Зубы ее стиснуты от злости, она проклинает тот день, когда впервые приехала сюда, поддавшись уговорам подруг. И вся ее злость кипит в ней одной, вытекая пеной сквозь плотно сжатые зубы. Ей хочется выть, но вой ее больше похож на скулеж забитой суки. Она открывает краны, чтобы ее не было слышно, и рыдает в голос, склонившись над замызганной раковиной.
– Что вы сделали со мной?.. – шепчет она, глотая соленые слезы. – Что вы сделали со мной!?
Из распахнутых кабинок тянет мочой и вонью канализационных труб. Под пожелтевшим потолком гудят энергосберегающие лампы без плафонов. Их бледный свет отражается от выложенных кафелем стен, искрится на мокрых ободках унитазов, пробегает холодными отсветами по заляпанным кранам. А лужа, между туфлями на высоких каблуках, в это время становится алой. Темные капли падают вниз из-под короткой джинсовой юбки, надетой поверх черных колготок. Бордовые ручейки обвивают по-детски тонкие ноги, с узловатыми коленками, стекают по опухшим лодыжкам в туфли, и заполняют их теплом.
– Что вы сделали со мной?! – продолжает вопрошать она у пустых стен. – Что вы сделали со мной?!
Снова и снова, один и тот же вопрос. Сжимая кулачки, с силой молотя ими по раковине, она кричит эти слова своему отражению.
– Что вы сделали со мной?!
И отражение кричит ей то же самое, состроив злую гримасу. Пятнадцатилетняя девочка, намазанная маминой косметикой. Ребенок, заигравшийся во взрослые игры.
Ей всего лишь нужно подставить под кран ладошки и плеснуть воду на зеркало. И пока она будет стекать, размывая поверхность, найдутся все ответы. Так Аню учила бабушка, когда-то давно, когда мир был добрым, а деревья – большими.
– Что вы сделали со мной?!!
Кричит она и падает, хватаясь за раковину руками. Ее ноги скользят в собственной крови, и она валится на пол, под жужжащие лампы.
Аня лежит на спине, выгнув спину, с разведенными в стороны коленями, повинуясь материнскому инстинкту. С криком бьется в агонии, а лужа крови становится все больше и больше – растекается по полу красным пятном.
– Нееет! – рычит она горлом, выплевывая слюну. – Не хочу, пожалуйста! Неее… Ты не будешь… жиииить!
Она пытается свести колени вместе, сжаться, не выпустить в мир то чудовище, что поселилось в ней, но чувствует, как таз ее расходится в стороны, как кости выходят из суставов, не в силах противостоять напору, который проявляет ее дитя в желании появиться на свет.
– Госпо-оди-и… Нееет! – вскрикивает Аня, пытаясь зажать промежность руками, но что-то скользкое вырывается из ее нутра, издав дикий писк и когда она приподнимает голову, то видит… Как Боги сходят на землю. В углу, в луже липкой крови, лежит красно-белый комок. Он медленно разворачивается, и Аня видит перед собой огромную, разбухшую личинку. Она извивается и пищит, двигая кривыми жвалами, выгибается, разбрызгивая по стенам красную морось. А под тонкой кожицей ее живет что-то еще, то, что делает ей больно, пытаясь вырваться наружу. Девушка кричит, вжимаясь в стену, а из личинки, вспарывая ей живот, выползает что-то бледное и бесформенное. Оно высвобождается из дергающейся, окровавленной оболочки и разворачивается, будто бутон, длинными, осклизлыми щупальцами. Их много, с чавканьем они ощупывают стены, тянутся к свету жужжащих ламп, заползают под кабинки, обвивая мокрые унитазы.
– Господи, пожалуйста, – шепчет Аня, забившись в угол. По щекам ее хлещут черные ручьи слез, перемешанных с тушью. Она поджимает колени к груди, но слепое щупальце дотягивается до распухшей щиколотки, стягивается на ней сильными кольцами и тащит девушку к себе. С дикими воплями она цепляется за кафель, ломая ногти, но дитя подтаскивает мать ближе, желая быть накормленным. Заполнив весь туалет извивающимися конечностями, оно поднимается над полом, а тонкое щупальце обвивает Ане колено, и вьется дальше, заползая под куртку, сжимаясь вокруг налитой молоком груди. Сдавливает ее, пытаясь выдавить живительные капли, но вдруг слабеет, а все нити щупальцев вместе с самим существом, поднявшимся почти до потолка, падают вниз. Метаморфоза продолжается и из-под истекающей слизью бесформенной кучи, сгрудившейся у Аниных ног, выглядывает тоненькая, человеческая ручка.
Измученная и ослабшая, обезумевшая от страха, Аня тянется к ней, не в силах поверить. Сжимает маленькую ладошку дрожащими пальцами и слышит глухой детский плач.
– Мой маленький… – говорит она и подползает ближе, сдирая с себя разорванную куртку, оголяя красную от ссадин грудь. – Поешь, мой маленький, поешь…
3
– Город умирает! – кричит в толпу забравшийся на лавку оборванец в сером, вытянутом свитере. Его грязная, скатавшаяся сосульками борода цепляется за вязаный ворот, а под левым глазом красуется налитой фингал. – Правый берег закрыт, повсюду патрули и странные незнакомцы! Пропадают люди, в городе от пожаров нечем дышать, вся власть отдана военным! Пришло время президенту доказать свою состоятельность, показать всем недовольным – кто и как правит страной! Но этого не случится… Поэтому говорю вам, как на духу – обратитесь к Библии и будьте стойкими. Ибо сказано было, что будут нам даны знаки, смущающие нас, и будут навязаны мысли, не соответствующие действительности. Настанет время лживых чудес и ряженых мессий – они будут убеждать нас, что все происходящее от Бога. Но знайте, – мужчина замолкает и указывает грязным пальцем в сторону реки, туда, где сквозь белый смог проглядывает огромная махина Божьего ковчега, – эти создания прибыли к нам из самой преисподней!
