– Нельзя, Артем.
– Открывай. Открывай, говорю.
– Начстанции сказал… Сказал, не выпускать никого.
– Ты за идиота меня, что ли? Кого – никого? Кого это – «никого»?
– У меня – приказ! С целью защиты станции… От облучения… Не открывать. Приказ у меня. Понимаешь?!
– Тебе Сухой приказ дал? Тебе мой отчим такой приказ дал? Открывай давай.
– Мне же по шапке из-за тебя, Артем…
– Ну я сам тогда, если ты не можешь.
– Алло… Сансеич… Да, на пост… Тут Артем… Ваш. А что я с ним сделаю-то? Да. Ждем.
– Настучал, а? Молодец, Никицка. Настучал. Отвали! Я открою все равно. Все равно пойду!
Но выскочили из караулки еще двое, втиснулись между Артемом и дверью, стали мягко толкать его, жалея. Артем – заранее усталый, под глазами круги, еще после вчерашнего подъема не оклемавшийся – с часовыми управиться не мог, хоть драться никто с ним и не собирался. Стали сползаться любопытные: чумазые мальчишки с волосами прозрачными, как стекло, одутловатые хозяйки с руками синими и стальными от бесконечной стирки в ледяной воде, усталые и готовые на что угодно бездумно пялиться фермеры из правого туннеля. Шептались. Смотрели на Артема, но и как бы нет; на лицах было у них – черт разберет что.
– И все ходит и ходит. Что ходить-то?
– Ага. И дверь каждый раз нараспашку. А оттуда сифонит, между прочим, сверху-то! Окаянный…
– Слушай, нельзя же… Нельзя так про него. Он все-таки… Всех нас. Спас же. Детей твоих вот.
– Спас, ага. А теперь что? Он для этого спасал их, что ль то? И сам рентген хавает, и нас всех тут… За компанию.
– За хер ему туда, главное? Было бы хоть что! Для чего!
Но вот среди всех этих лиц появилось одно: главное. Усы заброшены, волосы – жидкие уже и все седые – мостом перекинуты через плешь. Но лицо вычерчено одними прямыми линиями; никаких скруглений. И остальное в нем – жесткое, резиновое, не прожевать, словно взяли человека и провялили заживо. Голос вялили тоже.
– Разойтись всем. Слышали?
– Вон Сухой. Сухой пришел. Пускай забирает своего.
– Дядь Саш…
– Опять ты, Артем? Мы говорили же с тобой…
– Открой, дядь Саш.
– Разошлись, кому сказано! Нечего глазеть тут! А ты – пойдем.
Артем вместо этого сел на пол, на отполированный холодный гранит. Прислонился к стене спиной.
– Хватит, – одними губами, беззвучно, обозначил Сухой. – Люди и так шепчутся.
– Мне надо. Я должен.
– Там ничего нет! Ничего! Нечего там искать!
– Я же говорил тебе, дядя Саш.
– Никита! Ты-то что зеваешь? Давай, проводи граждан!
– Есть, Сансеич. Так, кому тут приглашения отдельные? Шевели, шевели… – затараторил Никицка, сгребая толпу.
– Ерунду ты говорил. Послушай… – Сухой выпустил надувавший его воздух, обмяк, сморщился, опустился рядом с Артемом. – Ты же гробишь себя. Думаешь, этот костюм от фона тебя спасет? Да он как решето! От платья ситцевого толку больше!
– И что?
– Сталкеры столько не поднимаются, сколько ты… Ты дозу-то пробовал считать? Ну ты жить хочешь или сдохнуть?
– Я уверен, что слышал это.
– А я уверен, что тебе причудилось. Некому там сигналы слать. Некому, Артем! Сколько я тебе говорить должен? Никого не осталось. Ничего, кроме Москвы. Кроме нас тут.
– Не верю.
– Да мне, думаешь, дело есть, во что ты там веришь, а во что нет?! А вот если у тебя волосы выпадут, до этого есть! Если кровью ссать будешь, до этого – есть! Ты хочешь, чтобы хрен у тебя отсох?!
Артем пожал плечами. Помолчал, взвешивая. Сухой ждал.
– Я слышал это. Тогда, на башне. У Ульмана в рации.
– А кроме тебя, никто не слышал. За все время, сколько ни слушали. Пустой эфир. И что?
– И я пошел наверх, вот что. Вот и все.
Артем поднялся на ноги, распрямил спину.
– Я внуков хочу, – сказал ему снизу Сухой.
– Чтобы они тут жили? В подземелье?
– В метро, – поправил его Сухой.
– В метро, – согласился Артем.
– И нормально они тут проживут. Хотя бы родятся. А так…
– Скажи им, чтобы открыли, дядь Саш.
Сухой смотрел в пол. В черный блестящий гранит. Что-то там, видно, было.
– Ты слышал, что люди говорят? Что крыша у тебя поехала. Тогда, на башне.
Артем скривил улыбку.
Набрал воздуха.
– Чтобы внуки, знаешь что надо было, дядя Саш? Надо было детей своих рожать. Ими бы и командовал. И внуки бы на тебя тогда были похожи, а не хер знает на кого.
Сухой зажмурился. Протикала секунда.
– Никита, открой ему. Пускай валит. Пускай околеет. Насрать.
Никицка послушался молча. Артем удовлетворенно кивнул.
– Скоро вернусь, – сказал он Сухому уже из буфера.
Тот по стенке поднялся, обернул к Артему сутулую спину и зашаркал прочь, полируя гранит.
Грохнула дверь буфера, запираясь. Зажглась ярко-белая лампочка под потолком, двадцать пять лет гарантии, слабым зимним солнцем отразилась в грязном кафеле, которым в буфере все было обложено, кроме одной железной стены. Пластиковый стул рваный – отдышаться или ботинки зашнуровать, на крючке – поникший костюм химзащиты, в полу – сток, и шланг резиновый торчал – для дезактивации. В углу еще ранец стоял армейский. И трубка синяя висела на стене, как от телефона-автомата.
Артем влез в костюм – просторный, как чужой. Достал из сумки противогаз. Растянул резину, напялил ее, поморгал, привыкая смотреть через круглые туманные окошки. Снял трубку.
– Готов.
Заскрежетало надрывно, и железная стена – не стена, а гермоворота – поползла вверх. Снаружи дохнуло стылым и сырым. Артем поежился зябко. Взвалил на плечи ранец – тяжелый, будто человека себе на закорки посадил.
Вверх уводили истертые и скользкие ступени бесконечного эскалатора. Станция метро ВДНХ – шестьдесят метров под землей. Как раз достаточная глубина, чтобы авиабомбы не колыхали. Конечно, если бы ядерная боеголовка ударила в Москву, был бы тут котлован, залитый стеклом. Но боеголовки все были перехвачены противоракетами высоко над городом; на землю дождем шли только их обломки – лучащиеся, но взорваться не умеющие. Поэтому Москва стояла почти целая, и даже похожая на себя прежнюю – как мумия похожа на живого царя. Руки на месте, ноги на месте; улыбка…
А у других городов противоракетной обороны не было.
Артем крякнул, подсаживая ранец поудобней, воровато перекрестился, запустил большие пальцы под слишком свободные ремни, чтобы потуже, и пошел вверх.
* * *
По железу каски стучал дождь, гулко стучал, казалось, Артему в самую голову. Болотные сапоги топли в грязи, ржа ручьями откуда-то сверху бежала куда-то вниз, на небе было навалено облаков – не продохнуть, и дома пустые стояли вокруг, все поглоданные временем. Ни души в этом городе не было. Двадцать лет уже как – ни души.
