Мари-Од Мюрай - Мисс Черити

В детстве дни уныло сменяли друг друга и быстро забывались. Разве что один зимний воскресный день 1875 года отличался от остальных – видно, потому он и застрял в моей памяти. Мне скоро пять. Утро, как всегда, началось с маминого допроса.

Не найдя к чему придраться, мама захлопнула «Духовного наставника ребенка».

Потом обратилась к развернутой над креслом газете.

Хоть бы раз мама задала мне тот же вопрос.

В тот день проповедь преподобного отца Донована зиждилась на словах пророка Иезекииля «И грешник, если обратится от всех грехов своих, какие делал, и будет соблюдать все уставы Мои и поступать законно и праведно, жив будет, не умрет». Преподобный Донован, любивший удивлять паству неожиданными вопросами, вдруг взревел: «Почему Бог позволяет жить грешнику, если он того не заслуживает?» Мне показалось, что он обращается прямо ко мне, и я открыла было рот, силясь вспомнить, что же по этому поводу говорит «Духовный наставник». Но преподобный Донован тотчас вспомнил сам: «Потому что Бог всемилостив!» Уф-ф.

Любознательность этого человека не ведала границ.

Мои веки постепенно смыкались, глаза закрылись. Кончилось тем, что я уснула и грохнулась со стула как колода. По дороге домой мама размышляла вслух, сможет ли она после такого позора когда-нибудь еще взять меня с собой в церковь. И тогда наконец я смогла ответить как папа:

После обеда мы принимали гостей. Это были те же дамы, с которыми мы виделись утром в церкви. Они пытались о чем-то меня спрашивать, но я стеснялась, и вскоре про меня все забыли и перешли к беседе о более важных вещах.

Я украдкой взглянула на собственное платье: хорошо, что я в черном с головы до пят! Я носила траур по дедушке, и он, в отличие от мистера Каррингтона, наверняка был счастлив в своем гробу. Я сидела в креслице в углу и болтала ногами. Но тут мне понадобилось кое-что уточнить.

Мама поднялась и пошла за Библией. Книга раскрылась на заложенной странице.

Я вздрогнула и обвела взглядом дам, склонившихся над вышиванием. Я была единственным ребенком в гостиной, да и во всем доме. А могла бы сидеть между двумя сестрами. Но Пруденс, старшая из нас троих, отказалась дышать спустя три часа после рождения. А Мерси, пришедшая в этот мир двумя годами позже, продержалась в нем чуть больше недели.

В тот воскресный день я услышала, как сестрички, пользуясь тем, что Иезекииль проветривает могилы, зовут меня поиграть. Два скелетика, сложивших тонкие ручки-косточки в жалобной мольбе. Никто на меня не смотрел, так что я соскользнула с креслица и вышла из гостиной.

Столовая была погружена во мрак. Тяжелые багровые шторы не раздвигались со вчерашнего вечера. Спинки высоких стульев будто предлагали схоронить меня от докучливых гостей. Можно было вернуться в залитую светом гостиную, но сестры следовали за мной по пятам, умоляя с ними поиграть. Поэтому я шла дальше по темной комнате, заставленной мебелью красного дерева. Вдруг моя нога зацепилась за ножку стула, и я грохнулась на четвереньки. Но почему-то под рукой у меня оказался не шероховатый шерстяной ковер, а теплый шелковистый клубочек, издавший жалобный писк. Он шевельнулся, и я непроизвольно сжала пальцы. Меня охватило ликование – я встала и помчалась, бережно неся трепещущий клубок в ладонях, через библиотеку к себе, в детскую, на четвертый этаж!

Я обошла всю комнату в поисках подходящего места для моей добычи. Куда бы ее спрятать? В кукольный домик? В ящик комода? Нет, лучше сюда! В шляпную картонку! Я положила зверушку на дно картонки и наконец внимательно ее рассмотрела. Тонкая острая мордочка, миниатюрные дрожащие лапки, глазки как глянцевые кофейные зерна – какая прелесть! А хвост такой длинный, чешуйчатый. Но как же к ней обращаться? До сих пор меня окружали только люди, причем взрослые, поэтому я понятия не имела, как разговаривать с животными.

У Табиты по воскресеньям был выходной, но она уже вернулась.

Няня подошла к шляпной картонке и пробормотала: «Силы небесные!» Она ужасно боялась всех мохнатых, пернатых и чешуйчатых тварей, которые бегали, летали или ползали. Когда она увидела у меня в ладонях мышь, ее передернуло от отвращения: «Фу, мисс Черити!» Но по крайней мере она не стала требовать, чтобы я убила своего найденыша или выкинула его на улицу.

Перед тем как отправить мышку во тьму шляпной картонки, я полюбовалась ею еще раз. Потом умоляюще взглянула на няню.

Снова услышав эти слова, я немного успокоилась: значит, Табита хоть и не одобряет меня, но выдавать не собирается. На следующий день она даже раздобыла клетку. Не думаю, что Табита покрывала все мои проделки только по доброте душевной. Скорее она считала меня ребенком испорченным и, чтобы лишний раз в этом убедиться, сама же подбивала меня на проказы.

Мышка, которую я нарекла «Мадам Петипа», не все время сидела в клетке. Я часто оставляла дверцу открытой, и Мадам, пользуясь случаем, высовывала оттуда нос и топорщила усики. Она дерзко взбиралась по руке на плечо, щекотала шею и путалась в волосах. Я старалась кормить ее здоровой пищей, свежими овощами и птичьим кормом. Но она все равно потрошила мою тряпичную куклу и грызла отвороты кожаных ботинок. А когда я ее отчитывала, она садилась на задние лапки, сворачивала хвостик колечком и начинала умываться так потешно и грациозно, что было невозможно долго на нее сердиться. К тому же она оказалась прирожденной акробаткой: ей приглянулся кукольный домик, и она юркала в него через окно, карабкалась по лестнице и выбегала через слуховое окошко. Усатая мордочка то вдруг появлялась в каминной трубе, то исчезала, будто кто-то дергал Мадам снизу за хвост. Внутри она тотчас принялась наводить свой порядок – обгладывать кукольную мебель и разбрасывать по полу помет, похожий на маленькие колбаски.