Канун Нового года выдался особенно тихим. Михаил давно не видел таких спокойных завораживающих вечеров – тех самых, что сродни застывшей вечности, когда в безветренной пустоте морозного воздуха, под светом уличных фонарей вдруг начинает кружиться пушистый снег. И тишина становится музыкой, и покой ложится на сердце. И сам мир кажется иным.
Михаил раскрыл ладонь и поймал снежинку – такую хрупкую, маленькую и быстроугасающую, как жизнь тех, кому он указывал путь.
Где-то припарковалась машина, и свет её фар на миг полностью осветил Михаила. Его тень на стене высокого здания центральной больницы повела плечами и встряхнула столь длинные ангельские крылья, что они вполне могли заменить плащ.
В палате детской реанимации мерцала искусственная ёлка – на ней не было гирлянд, светились лишь кончики иголок на ветках, меняя цвет. Окна украшали бумажные фигурки деда Мороза и Снегурочки, пищала система жизнеобеспечения, где-то тикали часы. С первого взгляда можно было подумать, что в палате, кроме пациента, никого нет, но это было не так – у кровати сидела женщина. Её лицо посерело от слёз, тусклый взгляд казался потерянным и пустым, да и сама она представляла из себя тень той, кем была раньше. Бог отобрал у неё всё: мужа, родителей, жизнь, о которой она мечтала, а теперь собирался забрать самого близкого человека, – но кое-что всегда оставалось при ней, кое-что, над чем ни одна высшая сила не имела власти. Надежда. Надежда позволяла ей жить дальше, надежда заставляла её верить, и надежда прямо сейчас теплым огоньком горела в её сердце.
Михаил бессчётное множество раз видел этот огонёк. Видел его неугасающий свет, который сиял даже в те моменты, когда становилось слишком поздно надеяться. Сколько раз его несуществующее сердце наполнялось болью, когда приходилось отнимать у людей самое ценное, силой разнимать крепко сцепленные руки и, стиснув зубы, уводить за собой… к яркому свету иной надежды, к бесконечности иной жизни.
Михаил плохо помнил, почему выбрал этот путь, но зато он прекрасно понимал, почему его не выбрали другие. За века этой однотипной работы другой бы на его месте привык, стал бы игнорировать любые эмоции, закрылся от человеческих слёз, от всех мирских переживаний, но Михаил, сколько бы ни прошло времени, сколько бы тысяч детских душ ни увёл он в Царствие Небесное, не мог ничего с собой поделать. Каждый раз был как первый. Каждая боль – как своя.
Дверь в палату была приоткрыта, и Михаил на мгновение замер, не решаясь переступать порог. Стрелки часов сделали круг и запустили обратный отсчёт. Время замедлилось. Тик-так, тик-так… Пульс стал слабее, медлить больше нельзя. Михаил рывком распахнул дверь и вошёл, останавливаясь рядом с кроватью – женщина на стуле не увидела его, но почувствовала. Да, она почувствовала его так же ясно, как он чувствовал огонь её надежды.
– Нет, – прошептала она в пустоту. Система пикнула последний раз, и по монитору поползла ровная полоса сердцебиения.
Михаил всегда удивлялся, как чувствительно материнское сердце, как может оно за мгновение почувствовать беду, через расстояния понять, что на душе у её ребёнка… Женщина перед ним вцепилась в край кровати и сползла на пол. Врача звать не имело смысла – они сказали, что девочку не спасти… они сказали, что осталось только ждать… что всё случится сегодня.
Михаил сжал кулаки и отвёл взгляд, обращая внимание на тоненький силуэт под одеялом. Худая и лёгкая, словно семечко одуванчика, на кровати лежала девочка. На вид ей было не больше десяти лет. Мышиного цвета волосы, длинные, точно нарисованные карандашом ресницы, маленькие пухлые губы – она могла бы вырасти в очень красивую женщину, но пути Господни неисповедимы, и ей предназначался иной путь. Девочка привычно вздохнула, распахнула огромные васильковые глаза и села.
– Здравствуй, Варвара, – сказал Михаил и протянул ей руку. – Пойдём.
Многие дети сначала боялись его, некоторых приходилось уговаривать, кого-то уносить на руках, но Варвара была другой. Она, не раздумывая, подала ему руку и поднялась на ноги. Казалось, она понимает даже больше, чем может себе представить – её растерянный взгляд скользнул по плачущей матери, по её собственному телу на кровати и остановился на крыльях Михаила.
– Я умерла, да? – с завидным спокойствием спросила Варвара.
Она смотрела так открыто и чисто, будто бы уже пережила это, будто бы всё-всё знала с самого начала.
– Да, – сказал Михаил, – ты всё правильно поняла.
Он хотел сказать что-то ещё, может, утешить, но перед её взглядом, перед её смелостью и открытостью, все слова утратили смысл, и только молчание могло быть достойно глубины момента.
– Если я пойду с тобой, – Варвара снова неуверенно взглянула на мать, – куда ты меня отведёшь?
Михаил почувствовал, как от этого вопроса у него по-человечески заболело сердце, а слёзы, которых не могло быть, выступили на глазах. Он сжал руку Варвары крепче и прошептал.
– Домой.
***
Они вышли на улицу. В парке рядом с больницей больше не светили фонари, не сияли новогодние огни, только белый снег без единого человеческого следа, и яркий луч, падающий на аллею прямо с неба, словно гигантский прожектор. Свет луча ослеплял, и Варвара, зажмурившись, остановилась.
