Мне давно не снились кошмары.
– Хогошая, догогая, я тебя юбью! – говорил он высоким голосом, сжимая в своих влажных красных ладонях мою руку. – Носью я не могу уснуть, потому сто постоянно о тебе думаю!
Он стоял так близко, что я могла хорошо рассмотреть катышки на его синтетической майке цвета серой спаржи. Беспокойные пальцы нервно поглаживали моё запястье.
– Неузеи ты совсем меня не юбишь? – глаза цвета кока-колы с выдохшимся газом, простоявшей на солнцепеке как минимум неделю, смотрели жалобно и внимательно. – Я так юбью тебя… моя богиня… моя звезда…
Давно не стриженые пегие волосы обрамляли лицо неопрятными патлами. Левое плечо он держал заметно выше другого.
– Моя! Моя! Моя! Моя! Моя! Моя! – повторял он громче и громче.
Я попыталась вырвать руку, но не смогла: ломкие корявые пальцы сжались с неожиданной силой, и он потянул меня к себе.
Вздрогнув, я проснулась, потирая запястье. Поднеся его к глазам, увидела красноватые следы пальцев, отпечатавшиеся на коже. Пригляделась – никаких следов на руке нет.
Виновато тусклое освещение… И дурной сон… Передо мной продолжало стоять это плоское лицо, умоляющее и одновременно агрессивное.
Ну что за наваждение? Я вытащила мобильник из кармана джинсов. На экране светились цифры 03.25. В темноте за стеклом автобуса стремительно сменяли друг друга огромные деревья. Свет в салоне был притушен до максимума. Вокруг все спали.
Сон, сон, сон. Я не услышу этого голоса, перевирающего больше половины согласных в словах, и не увижу этого лица, которое было бы у Петрарки, если поэт страдал олигофренией в стадии дебильности. Я больше не испытаю щемящей гадливой жалости. Выдохнув, я откинулась на удобную спинку сиденья, испытывая чувство, граничащее со счастьем. Моя история очень глупая, но выход, который я нашла, кажется единственно возможным. Наверное, это неправильно, но постепенно я прихожу к тому, что жалость – самое отвратительное чувство на свете. В первую очередь – для самого жалеющего.
Я включила плеер и закрыла глаза.
Не живет на воле зверь из зоопарка.
Наше прошлое исправить не дано.
Мы когда-то все замешкались на старте.
Беги! Беги!.. *Здесь и далее в тексте использованы стихи К. Ш. Меладзе на песни В. Ш. Меладзе. Данные стихи являются собственностью их автора
В сон я провалилась, словно в чёрную дыру. Даже плеер не выключила.
Мне снился сумрачный осенний лес, которому не было конца и края. А больше ничего.
Ровно в 9.00 автобус въехал на небольшую отгороженную площадку и замер, а я вдруг подумала, что мне не хочется из него выходить. С одной стороны виднелось небольшое полукруглое здание вокзала, на крыше которого большими зелёными буквами было написано название города. С другой стороны наступал лес: голубоватые лапы елей свешивались сквозь тонкие прутья забора.
Вот я и приехала.
Почему утро кажется таким бессолнечным и душным?
Подхватив сумку с вещами, я выпрыгнула из автобуса последней и в нерешительности замерла, оглядываясь по сторонам. Интересно, встретит ли меня дядя? Я говорила ему и о дне и о времени своего прибытия. Но что-то подсказывает, что добираться до его дома придется самой. Хорошо хоть, есть адрес.
Прежде, чем толкнуть мутную стеклянную дверь здания автовокзала, я оглянулась на автобус. От города, в котором я родилась и выросла, меня отделяет теперь почти полстраны. Я усмехнулась. Чтобы пересечь такое значительное расстояние, нужны действительно веские причины. Очень-очень веские.
С трудом разузнав, какой нужен троллейбус, дождалась его и села у окна в обнимку с сумкой. Город мне нравился – улицы с невысокими домами утопали в колючей темной зелени елей и сосен. Несмотря на раннее утро, было сумрачно, сумрачно и жарко. И довольно безлюдно. Вылинявшее, точно старые джинсы, небо выглядывало из-за домов. Когда я ехала сюда, то прочитала, что зимы здесь не столько холодные, сколько очень длинные. И почти каждый день идет снег.
Но сейчас лето. Очень жаркое лето.
Дом моего дяди, если он дал мне правильный адрес, а я его правильно расслышала, искала я долго. Сумка вдруг стала очень тяжелой, накатило ощущение глухой бесприютности. Зачем? В родном городе в моем доме любимый кот смотрит в окно на сквер, в котором скамейки выкрашены в нежно-розовый цвет и плафоны фонарей кажутся большими жемчужинами. А на одной из скамеек сидит обращающий внимание прохожих своей нелепостью человек и повторяет: «Где моя звезда? Где моя юбимая? Посему её давно не видно? Она зе не мога бгосить меня?». Я тряхнула головой, отгоняя картину, которую увидела почти наяву.
Сейчас главное – чтобы дядя оказался дома, иначе придется неизвестно сколько торчать под забором, ожидая его. Я уже не говорю о том, что может выйти какая-нибудь ошибка с адресом. Что делать тогда?
Дом был большой, и какой-то надменный. Возможно, так казалось из-за того, что он стоял на склоне холма немного на отшибе, а возможно из-за того, что находился ближе всех к черте темного леса. У дома был и второй этаж, но что больше всего меня удивило – мезонин с крышей, поддерживаемый четырьмя колоннами и украшенный резными деревянными перильцами. Необычный дом. Что можно сказать о его владельце? Какой-нибудь любитель старины… Который не встретил собственную племянницу.
Странно и по-чужому затренькал звонок. Открывать мне не торопились. Я уже прикидывала, куда лучше пойти, чтобы попытаться разыскать дядюшку, когда крашеная зелёной краской деревянная дверь отворилась, и на пороге возник мужчина в синем бархатном халате и синей бархатной феске. На вид ему было лет сорок пять, невысокий, светловолосый, с глазами, словно затянутыми пленкой, надежно скрывающей это зеркало души от посторонних. Банальное «Вам кого?» даже не прозвучало. Судя по всему, этот человек далек от банальностей. И его высокомерно-вопросительный взгляд красноречивее слов.
– Здравствуйте, дядя, – скромненько сказала я. – Я – Ева. Я вам звонила. Я – ваша племянница, – последнее предложение вышло совсем тихо и неуверенно.
Я видела его всего лишь раз, и то в детстве, поэтому совершенно не помнила. Когда три недели назад я, найдя в отцовской записной книжке номер, накарябанный выцветшими чернилами, позвонила, то совершенно не надеялась, что кто-то вообще возьмет трубку.
И вот сейчас он стоял и смотрел на меня, как смотрит швейцар при входе в дорогущий ресторан на явно неплатёжеспособного клиента, пытающегося проникнуть в его вотчину. В его святая святых.
Молчание затягивалось.
– Приехала-таки, – резюмировал дядя вместо приветствия и посторонился, пропуская меня в дом, из чего я сделала вывод, что и неплатежеспособным клиентам иногда везет.
– Это плохо? – поинтересовалась я, внедряясь в коридор с бежевыми стенами и сияющими люстрами.
