ПРАХ ГЕРОЕВ
Сколько он ни открывал глаза, светлее не становилось. Изо всех сил зажмурившись, досчитал до трех и снова с замирающим сердцем поднял отяжелевшие веки.
Кромешная тьма.
Уж не ослеп ли он?
Если бы ему выкололи глаза, он бы наверняка испытывал боль. Сейчас же он не ощущал ничего, кроме изумления и исподволь накатывающегося откуда-то из глубин сознания ужаса.
Попробовал поднять руки к лицу. Ладони уперлись во что-то твердое и шершавое. Плохо струганное дерево. Занозы. Вот и боль. Значит, он не спит и все чувствует. Что же с глазами?
Подтянув руки к груди, изловчился и все-таки провел пальцами по лицу. Нос, ресницы, брови. Все на месте. Он часто-часто заморгал. Мрак не исчезал.
Зато теперь он отчетливо осознавал, что лежит на спине. Под затылком какая-то твердая подставка. Неужели он мог заснуть в таком неудобном положении? Ведь сколько он себя помнил, засыпать ему удавалось исключительно на боку.
На всякий случай прислушался. Мертвая тишина. Только собственное тяжелое дыхание. Отчего такой спертый воздух? Как в гробу.
Он попробовал повернуться. Помогая себе руками, всадил в ладони новые занозы.
Что-то глухо звякнуло в ногах.
Ноги тоже почти не сгибались в коленях, сразу упираясь в невидимую твердую преграду.
На память приходили лишь отрывочные образы недавнего прошлого. Спаленная страшными норманнами деревня, когда погиб его старший брат. Долгое путешествие по реке, названия которой он никогда не знал. Первый день в валяльном цеху, когда отец с гордым видом мастера показывал ему, как следует обращаться с шерстью. Свадьба с Мэри, когда их чуть не залило проливным дождем, и было обидно и смешно одновременно…
Как ни странно, он совершенно не помнил, что непосредственно предшествовало его сну. Кажется, к ним наведался этот старый пройдоха Джон, вот уже который год собиравшийся отдать душу Господу и всякий раз разочаровывающий своей живучестью соседскую ребятню, уж больно охочую до его сада с наливными яблоками. Насмешник Том ухитрился даже взять с него слово, что если Джону перевалит за восемьдесят, он покинет Уинчестер и отправится отшельничать к монахам. Монахи, которых имел в виду Том, были вовсе не отшельниками, а обычными безобидными пилигримами, каждую весну проходившими через их места по пути в одним им ведомые Святые земли, однако жители Уинчестера, привыкшие к шумным толпам и веселью за кружкой доброго эля, имели обыкновение всех чужеземцев, а тем более хмурых и облаченных в длинные серые робы, называть «отшельниками».
Зачем же к ним забрел старина Джон? Или это был вовсе не он? Что же происходит?
Дышать становилось все труднее. Несмотря на царивший вокруг холод, его предательски бросило в жар. По лысому темени поползли капельки пота.
Только сейчас он вспомнил, как зовут его самого: Уил. Уилфрид. Уилфрид Гревил, если уж быть точным до конца. Сын валяльщика шерсти и ткачихи, ставший со временем пусть и небогатым, но вполне заслуживающим уважение своим почти всегда честным трудом торговцем бурелью1, не далее как в прошлом году принятый в местную гильдию.
О чем это он думает? При чем здесь гильдия, когда он не может как следует повернуться или увидеть собственную руку, дрожащую где-то пред глазами, не говоря уж о том, чтобы встать и пойти домой.
Уилфрида Гревила била дрожь.
На самом деле он подсознательно понимал, что с ним произошло, но смертельный страх мешал ему в этом признаться даже перед собой.
Нечто подобное случилось с ним однажды в детстве, когда он увидел входящего в дом человека, похожего иссеченными доспехами на норманна. Тогда он повалился на пол и потерял сознание на долгие два дня, а когда очнулся, перепугал всех домочадцев и священника, пришедшего исполнить свой долг и уже начавшего обряд отпевания.
С тех пор минуло почти тридцать лет, и Уил думать забыл о своем странном недуге. И вот он открывает глаза и не видит. Безлунными зимними ночами мать любила повторять присказку: «Темно, как в могиле». Как в могиле. Он в могиле. Не просто в могиле – в гробу. Ведь он не какой-нибудь паршивый крестьянин. В гильдии не жалели средств на своих собратьев. Особенно когда речь шла о последнем долге перед покойным. На прошлое рождество он сам был свидетелем того, с какими почестями хоронили Лоренса Ладлоу. Но у того было трое внуков и неизлечимая чахотка, донимавшая его столько, сколько помнил его Уил…
Обливаясь холодным потом, несчастный уперся дрожащими костяшками пальцев в дерево перед собой… над собой. Через густую пелену затхлого воздуха до его ноздрей донесся бередящий запах свежетесаной древесины.
Крышка, сколько он ни напрягал ослабевшие от отчаяния мускулы, не поддавалась. На память пришли детские рассказы о том, как на соборных кладбищах люди по ночам слышали шорохи и возню покойников. Неужели это случается взаправду? Но ведь не могло же подобное произойти с ним? Это сказки! Такого просто не бывает! О чем думала его любимая Мэри? За что?
Сознание несправедливости как будто придало ему сил. Уил стал бить кулаком в дерево. Уколов заноз он больше не ощущал. Ему показалось, что он снова теряет сознание. Вероятно, так и произошло. Потому что когда он снова попытался открыть глаза, дышать было уже просто невыносимо.
Не то пот, не то слезы бессилия разъедали утратившие сам смысл своего существования глаза.
Он стал извиваться червем, сознавая всю тщетность этих бездумных попыток сопротивляться такой же слепой судьбе, и сразу почувствовал, как под ногами елозит целый ворох предметов. Конечно, даже убитые горем утраты домочадцы не могли не положить с ним в могилу тех вещей, которые должны были понадобиться ему на том свете. Теперь вся эта чертова утварь только сковывала и без того ограниченные узостью гроба движения.
Уил изловчился и лег на правый бок. Зачем? Не спать же он собрался? Хотя, если подумать, каким облегчением было бы сейчас и в самом деле уснуть, забыться сном, чтобы никогда больше не проснуться и не делаться невольным свидетелем собственной смерти! Но какой уж тут сон! Руки не вытянешь, под головой – чуть не камень, дышать нечем, под одежду неотступно пробирается холод, ногу что-то колет…
Если бы мог, он бы наверняка вскочил. Спасительная мысль озарила его теряющий связную нить рассуждений мозг. Нож! Они положили в гроб нож! Должно быть, Мэри, которая знала мужнину привязанность к этому старому орудию, доставшемуся ему от отца, а тому – от деда. Уил отчетливо представил протертые местами до дыр бурые кожаные ножны, вырезанную из медвежьей кости рукоятку в виде бегущего через лес лося с ветвистыми рогами и короткое, загнутое у острия широкое лезвие, сплошь изборожденное, словно лицо старика, царапинами и выщерблинами. Нож, за все свои годы верных трудов на благо рода Гревилов, не заслуживший достойного имени. Просто нож!