Впервые покинуть отчий дом и поселиться вдали от родителей – большое событие в жизни юноши. Невозможно описать, как доволен и горд я был в свои семнадцать, став хозяином треугольной каморки над кондитерской в Элтеме[1], главном городе одного из наших северных графств! В тот день после обеда отец оставил меня там одного, на прощание сделав несколько простых по сути, но внушительных по тону наставлений, дабы я не сбился с пути в своей новой, самостоятельной жизни. Меня определили в помощники к инженеру, подрядившемуся проложить короткую железнодорожную ветку из Элтема в Хорнби. Место я получил стараниями отца, и по статусу оно было выше того положения, какое занимал он сам, вернее сказать – выше того, какое обыкновенно занимает человек его происхождения и воспитания, ибо отец мой в глазах сограждан с каждым годом становился все более заметной и уважаемой фигурой. Механик по профессии, он был прирожденный изобретатель, невероятно настойчивый в достижении цели, благодаря чему сумел внедрить несколько важных усовершенствований для железных дорог. Изобретал он отнюдь не в погоне за прибылью, хотя от вознаграждения, которое ему по праву причиталось, благоразумно не отказывался. Вы спросите, что, если не деньги, побуждало его воплощать в жизнь свои замыслы? Отец объяснял это просто: пока идея не реализована, она не дает ему покоя ни днем ни ночью. Впрочем, довольно о моем дражайшем батюшке. Добавлю только, что счастлива та страна, где много подобных ему.
Отец был потомственный и убежденный индепендент[2]. Именно этим обстоятельством объясняется его решение поместить меня в комнатушке над кондитерской: лавку держали родные сестры нашего приходского пастора, и одно это должно было уберечь мою нравственность от соблазнов города, когда у меня появится возможность безнадзорно распоряжаться собой и своим жалованьем – без малого тридцать фунтов в год!
Поездке в Элтем отец отвел целых два драгоценных дня и даже надел по такому случаю свое лучшее платье. Сперва он препроводил меня в контору, где познакомил с моим новым начальником (который считал себя обязанным отцу за какую-то своевременную техническую подсказку), затем мы нанесли визит пастору небольшой элтемской общины индепендентов, после чего отец спешно простился со мной. Как ни жаль было расставаться, я втайне радовался, что отныне сам себе господин. Распаковав плетеный короб с провизией, которую собрала для меня матушка, и обнюхав горшочки с припасами, я ощутил себя полноправным хозяином несметных богатств, которыми можно распоряжаться по собственному усмотрению. Прикидывая в уме, на сколько потянет домашняя ветчина, я уже предвкушал нескончаемые пиршества, но главное удовольствие, повторюсь, мне доставляла мысль, что всеми этими яствами я могу лакомиться когда захочу, без спросу и оглядки на других, пусть даже согласных мне потакать. Съестные припасы я убрал в маленький угловой буфет: моя каморка сплошь состояла из углов, и, соответственно, все помещалось в углу – камин, окно, шкаф, – а в центре помещался только я сам, да и то с трудом. Откидной стол примостился прямо под окном, выходившим на рыночную площадь, так что моим предполагаемым ученым занятиям, ради которых отец раскошелился на жилье с «гостиной», грозила нешуточная опасность – попробуйте не отвлечься от книг на кипучую жизнь уличной толпы! Завтракать и обедать я должен был вместе с двумя престарелыми сестрами Доусон в их крошечной столовой позади треугольной лавки внизу, а вечерний чай или ужин устраивать самостоятельно, поскольку никто не знал наперед, в какое время я буду приходить со службы.
Эйфория, вызванная горделивой радостью недавно оперившегося юнца, вскоре сменилась тоскливым чувством одиночества. Я был единственным ребенком в семье и никогда раньше не жил вдали от дома; и, хотя на словах отец был сторонником сурового правила: «Кнута пожалеешь – испортишь дитя»[3], он всем сердцем любил меня и, сам того не замечая (если бы заметил, первый осудил бы себя), обходился со мной исключительно мягко. Матушка же, напротив, никогда не высказывалась в пользу жестких мер, однако держала меня в строгости; наверное, просто потому, что мои детские проказы досаждали ей больше, чем ему… Так или иначе, я хорошо помню, как горячо она заступалась за меня повзрослевшего, когда однажды я повел себя, на взгляд отца, неподобающим образом – нарушил бескомпромиссные отцовские принципы.
Но сейчас речь не об этом. Я ведь намерен рассказать о кузине Филлис, а сам еще даже не объяснил, кто она такая.
В первые месяцы моей жизни в Элтеме новое чувство ответственности за порученное дело и столь же новое состояние независимости целиком захватили меня. В восемь утра я приступал к работе в конторе, в час шел домой обедать и к двум возвращался на рабочее место. В отличие от утренних, послеобеденные часы складывались по-разному – иногда я продолжал заниматься бумагами, а иногда сопровождал главного инженера мистера Холдсворта на тот или иной участок строящейся линии между Элтемом и Хорнби. Последнее доставляло мне неизмеримо большее удовольствие. Во-первых, эти поездки вносили приятное разнообразие в повседневную рутину; во-вторых, позволяли обозревать окружающие пейзажи (очень живописные, с обилием дикой природы); и в-третьих, предоставляли мне возможность насладиться обществом мистера Холдсворта, которого я по-мальчишески боготворил. Это был молодой человек лет двадцати пяти, стоявший значительно выше меня по рождению и образованию; к тому же он успел поездить по Европе и в его усах и бакенбардах угадывался иностранный лоск. Я очень гордился, что меня видят в компании с ним. Во многих отношениях он и в самом деле был превосходный малый, мне повезло попасть в его руки, другой начальник мог оказаться куда как хуже.
Каждое воскресенье по настоянию отца я писал домой отчет обо всем, что произошло за истекшую неделю; но жизнь моя была настолько однообразна, что подчас я не знал, чем заполнить письмо. По воскресеньям я дважды в день посещал молитвенное собрание в темном узком переулке – слушал заунывные гимны, и долгие молитвы, и нескончаемую проповедь. В малочисленной элтемской общине я был лет на двадцать моложе самых молодых из прихожан. Иногда наш пастор мистер Питерс после второй службы звал меня к себе на чай. Как же я тяготился этой честью! Весь вечер сидеть на краешке стула и отвечать на многозначительные вопросы, задаваемые утробным басом, пока часы не пробьют восемь (время домашнего молебна), и тогда в дверях, разглаживая на животе передник, появится хозяйка миссис Питерс в сопровождении единственной служанки… И пошло-поехало: сперва проповедь, потом чтение главы из Писания, потом предлинная импровизированная молитва… Наконец какой-то внутренний голос шепнет мистеру Питерсу, что пора ужинать, и мы поднимаемся с колен, преисполненные единственного чувства – голода! За трапезой хозяин позволял себе немного опроститься и отпускал одну-другую тяжеловесную шутку, желая, вероятно, показать мне, что духовные пастыри – тоже люди. В десять я мог идти домой, в свою треугольную каморку, и там наконец-то беззастенчиво зевать, предвкушая долгожданный сон.
