Я обнаружил её случайно.
Сдал машину в сервис на 2-м Донском проезде, и нужно было чем-то занять себя часа на два, на три. Ноги пошли в сторону Ленинского проспекта. Солнце гигантской арбалетной машиной нещадно стреляло свои огненные стрелы. Они втыкались в неподвижный плотный воздух, воспламеняли его, и становилось трудно дышать. Пожилой вязкий август был на излёте. Жара в Москве случилась градусов под 30. Зной. На Ленинском очень шумно. Надо уходить в Нескучный сад. Ну, и хорошо! Прошвырнусь в тени деревьев. Подумаю, как дальше жить.
Приближался палящий полдень. В Нескучном саду народу совсем не было. Я гулял один, и вышел к небольшому особнячку – Летнему домику графа Орлова. Удивительная тишина. На Ленинском даже мысли глохнут от шума автомобилей.
А здесь тишина. Иконы Битлов, ладан, гашиш.
А мне всё равно, лишь бы тебе было светлей…
Шучу, никакого гашиша.
Хотя, как знать. То, о чём я расскажу, до известной степени возможно только под воздействием гашиша. Вся штука только в том, что я его и не пробовал то никогда. А то, что произошло – в один момент изменило мою жизнь разом и навсегда. В тот день привычные кубики моего мира растаяли, как кубики льда в бокале с виски.
Скамейки аллеи перед Летним домиком графа Орлова располагали присесть. Теперь можно было спокойно подумать о дальнейшем житие. И только я приступил к обдумыванию как появилась белка. Не в смысле, что белка после излишеств с водкой, а настоящая. Рыжая, пушистая. Скок-скок. И села напротив меня. И ладно бы ещё села не боясь, занимаясь своими беличьими делами. Сколько таких ручных белок в разных парках мира всегда обстоятельно заняты собой и своей работой. Но эта села напротив и на меня посмотрела. В глаза. Как человек. Смотрит и взгляд не отрывает.
На меня так однажды смотрел… воробей.
Я живу в загородном доме.
Как-то в воскресенье мне довелось три часа бодро косить газон на участке – скинул полторашку килограммов. Залез под душ – жизнь удалась!
Голый захожу в спальню за труселями, а там… Воробей.
Мечется по комнате, трепыхается.
Я далёк от мыслей, что это к несчастью, что это послание от кого-то из загробного мира. Мне по хер.
Но ведь надо как-то избавляться от пришельца, точнее – от летучего.
Я говорю:
– Ну, что, брат, попался? Не ссы, сейчас что-нибудь придумаем.
А он суетится как угорелый, швыряется об шторы.
Я говорю:
– Слышь, хорош, дурака-то включать!
Воробей вдруг взял и успокоился. Опустился спокойно, как детский вертолётик, на прикроватную тумбу, посмотрел на меня. Внимательно.
Здесь было бы очень круто сообщить, что и обратился ко мне со словами:
– Чего тебе надобно, старче?
Но… чего не было, того не было. Хрен там плавал, вместо золотой рыбки.
Я говорю:
– Конечно, было бы клёво, если бы ты вдруг взмолился отпустить тебя! Мол, дорогой за себя дам откуп. Мол, откуплюсь чем только пожелаешь. Ну, как у Пушкина. Всё такое. Потому что, знаешь, проблем у меня – завались. Я так задрочен, что, видишь, уже с тобой разговариваю.
А воробей опять за своё. Разбрасывается по спальне, бьётся о шторы.
Я говорю:
– Да ладно, не заходись!
Раскрываю занавес, открываю балконную дверь и картинно так рукой сопровождаю:
– Прошу на вылет! Пра-ашу!
Воробей, мудак, вдруг ни с того ни с сего, как треснется об пол.
– Ну, здрасьте! – Кричу, – пожалуйста!
Воробей вылетает.
А с улицы до меня доносится:
– И вам здрасьте!
И много улыбающихся девушек с улицы смотрят на меня.
Я ведь был только из душа.
И воскресенье. И солнце. И я картинно так распахнул шторы.
А сегодня четверг, я присел на скамейку в парке и на меня смотрит белка. Внимательно. Можно даже и сказать – оценивающе. Как тогда воробей.
– Знаешь, – говорю, – я далёк от мысли сейчас с тобой разговаривать. Друг друга не трогаем – уже хорошо. Фортель твоего друга воробья может я и не понял тогда. Может он, когда об пол хряснулся – добрым молодцем должен был предстать передо мной. А потом передумал. Или не заладилось у него чего-то с превращением.
Тоже было бы прикольно сообщить, что белка возьми и ответь, мол, он ей и не друг вовсе. Но нет. Только смотрит в глаза и взгляд не отводит.
Во, блин, дела.
Потом скок-скок, остановится, покрутит чучлом по кругу и опять посмотрит на меня. Как бы приглашает за ней последовать. Ладно пошли, чего там. И направились мы к Летнему домику графа.
Дверь приоткрыта, белка прошмыгнула внутрь. Я как будто даже услышал:
– Проходите уже. Закрывайте за собой, дует. Нет-нет, не снимайте, у нас скользко.
И я такой, позвякивая шпорами: – Да, собственно, я и без сабли сегодня. А коня я привязал.
Стало быть, зашёл. Не мрачно, не страшно, никак. Вот только запах немного странный., но не проблемный. Как будто гарью чуть-чуть попахивает. Не то копотью. Но не горит ничего. Комнаты пустые, чистые. Не загаженные бомжами. Что удивительно при открытой двери, и бесконтрольности ситуации. Библиотечные стеллажи с остатками книг. Среди пропагандистской шелухи мелькнули обложки хорошей литературы – Проспер Мериме, Андрей Платонов. Во всех помещениях висят люстры советского ампира. На полах где-то линолеум, где-то крашеные доски. Сервант для посуды, пыльное пианино Заря.
А если открыть противоположную дверь, то выйду на холм с видом на набережную. Хорошо, так и сделаем.
Без труда открылась дверь, и я вышел на веранду, только с другой стороны домика. Сел на этом красивом холме на траву. Можно сказать, так, что Fool On The Hill. Дурак на холме. Ну, если вы ещё помните The Beatles?
Баржа допотопная плывёт по Москвареке и коптит. Вот этот отголосок запаха копоти в воздухе и показался мне внутри домика. Да и на набережной воздух какой-то тугой и копчёный. Или к Москве опять прилипла гарь пожаров Подмосковья? Надо же, доселе я его не чувствовал. Кораблик старомодный с пассажирами медленно тащится. Чёрного дыму от него столько, что, кажется, он подбит, еле тянет и неотложно затонет. Пассажиров на нём набилось столько, словно это последний кораблик на эвакуацию, и больше рейсов не будет. По набережной фланируют девушки в вышедших из моды платьицах. И у большинства нелепые белые носочки. Странно.
Опоньки! Ну, конечно, кино снимают. Рядом на траве валялась газета Правда. Я её поднял.
Вот только как-то всё не так. Ни осветительных приборов киношников, ни белых экранов, ни проводов, никакой другой киношной атрибутики не было. Т.е. как будто актёры массовки были, ходили туда-сюда, играли начисто свои роли, а режиссёра с группой не было. И куда делись высокие жилые дома на другом берегу Москвареки? Там, через речку, на Фрунзенской набережной сейчас стояли какие-то низкорослые строения, и куда-то, совсем уж не понятно куда, делась громадина главного здания Министерства обороны. В другой раз я непременно посмеялся бы, что наша военщина куда-то сдриснула вместе со своей штаб-квартирой. Что она пропала пропадом. Что их наконец сдуло с лица этой несчастной земли, и земля эта наконец заживёт счастливо без этих сапог в таком количестве. Но какой-то неприятный холодок поселился в моей правой лопатке. Какое-то пёрышко страха нежно прикоснулось к чувствительному месту и взбудоражило миллионы игл нервных окончаний.
