Мой дом
Дом, в котором я родился,практически не оставил никаких воспоминаний. Только время переезда, сбора вещей. Я стою у лестницы, а отец снимает с чердака разнокалиберные ящики. Особенно запомнился один, в котором были всякие погоны, фуражки, и непонятные предметы. Остатки прежней, военной жизни. Чем он привлек мое внимание? Скорее всего галуном погон. И кроме этого ящика с военным майном, который и сейчас, как будто перед глазами, я ничего не помню.
Зато следующий дом я запомнил отлично во многих деталях. Начиная с кучи вещей, на которую я был водружен, чтобы не путался под ногами. Новенькая блочная четырёхэтажка, последняя в городе перед степными просторами, гладью далёких ставков и пирамидами терриконов. Поначалу за малостью лет меня выпускали гулять на балкон, где я силился пролезть сквозь балконную решетку, которая была на редкость густой и всякий раз надёжно препятствовала моему падению с четвертого этажа.
Здесь я познавал мир, искал место под солнцем и получал первые оплеухи от жизни, которая делилась на две неравные части. Одна протекала внутри дома, со строгими правилами, множеством нельзя, и неусыпным контролем со стороны моих домашних. Вторая часть жизни протекала во дворе (подъезде, чердаке, подвале) и самом заманчивом и полном приключений месте на земле – за домом, куда вход был строго настрого запрещен. Именно за домом я познавал самые драматические подробности жизни. Здесь я узнал, или скорее прочувствовал, что такое предательство. Дело в том, что соседний дом имел вход в подвал с уличной стороны, и крыша этого входа была покрыта рубероидом. Конечно, сверху лежал шифер, но изловчившись, можно было вырвать кусок, другой рубероида. Зачем нам рубероид в таком нежном возрасте? О, вы просто не знаете, как замечательно горит этот простой материал. Из него скручивался факел, поджигался, и двор наполнялся причудливыми отсветами в окнах и жутким черным дымом. Это было шикарно, для нашего возраста, разумеется. Именно к такой забаве меня позвали однажды ребятишки из нашей стайки. Не пойти за дом было просто не возможно. Последним аргументом были утащенные кем-то из дому спички. Отказать себе в удовольствии было просто не возможно и, убедившись, что в эту секунду никто с нашего балкона на меня не смотрит, я бросился навстречу удаче. Когда рубероид был успешно оторван, а факел начинал чадить едким густым черным дымом и праздник только начинался, я ощутил своё ухо в чьих-то железных руках и нехотя выпустил факел. Ухо ещё ничего! Во мгновение ока мои товарищи ткнули в меня пальцем и заявили, что это все придумал я и живу вот в этом доме и вот в этой квартире. Более того, они сейчас же покажут, где именно я живу, и как зовут родителей. На мне было сразу несколько обвинений, из которых я тут же признал, по крайней мере три! Я пошёл за дом! Это как минимум порка. Я взял в руки спички! Тут порки было маловато и на довесок полагалось стояние в углу или нечто подобное, до полного исправления. Я опозорил семью перед какими-то работягами, которые так живо вмешались в мое воспитание. Это на все сто предание анафеме и аутодафе со всеми вытекающими подробностями. Признаться, предчувствие близкого конца света притупляла жгучая несправедливость! Как же так! Мы же были вместе! Как же вы меня предали! Мы же друзья! Это было совершенно новое осмысление жизненных коллизий. Но при этом я не упустил всю дорогу клянчить себе прощение и где-то между вторым и третьим этажом, при сакраментальной фразе,,Лучше сами побейте, только не ведите домой,, меня постигло помилование. Два, три дня я добровольно не ходил на улицу, чем вызвал подозрение родных, а когда появился во дворе, окружающие вели себя так, будто ничего не произошло. С той поры к человеческой породе я отношусь с известной долей недоверия.
Отцовские погоны, щедро предоставленные мне в пользование, а позже погоны дяди Кимы, сильно разнообразили мои игры к моей радости и к неудовольствию бабушки. Нет, не тот дядя Кима, что жил через стенку от нас, а другой, майор Ким Борисович Клейнер. В ту далекую пору телевидение работало пару часов утром и час, другой вечером. В программе были новости и какой-нибудь фильм. За редким исключением в эпоху холодной войны показывали фильмы о войне. Как впечатлительный мальчик я хотел походить на киногероев, поэтому просил бабушку перешить погоны с пехотинских на летчиские и наоборот. С фуражками происходили подобные перемены, то мне требовались матросские ленточки, то снова пришивался козырёк. Понятно, такая метаморфоза вызывала недовольство обременённой домашними заботами бабушки, но я умел добиться своего. Настоящим праздником жизни был переход с чулочков на колготы. Небольшое интимное пояснение даст вам полную картину. Дело в том, что в моем детстве и мальчики и девочки носили одинаковые предметы нижнего белья. Называлось это лифчиком, который скорее напоминал безрукавку, состряпанную из старой отцовской рубахи. Внизу к ней крепились резинки, а резинки удерживали чулки. При всей нашей детской щепетильности тот факт, что мы носим девчачьи чулки, никого не интересовал. Другой одежды просто не было, а в деревнях вообще щеголяли в одной рубашке голяком, и ничего. И однажды из капиталистического рая дядя Леня, мамин брат, привез мне детские колготы. Что тогда началось! Совпал презент с показом фильма,,Гусарская баллада,,. Дело было летом. Во двор я вышел в резиновых сапогах, колготках, вместо гусарских лосин, куртке с блестящими пуговицами, одетой на одно плечо, хворостиной с нанизанной старой крышкой от бутыля, которая заменяла холодное оружие. Вполне естественно, пришлось объяснить публике суть элементов одежды, после чего я занял местоположение лидера и аутсайдера в одном лице. Бесспорным лидером потому, что нельзя было отрицать некоего сходства с гусарским мундиром, а аутсайдером по вполне понятной причине, я вырвался далеко вперёд, в другую эпоху, меня нельзя было догнать и со мной сравниться. О чем вы говорите, у ребятни и колгот то не было! Как и все передовое, я подвергся абстракизму, причем сразу же после игры в войнушку! Мне ещё повезло больше, чем мальчишке из второго подъезда, который вышел во двор в настоящем римском шлеме, с щитом и мечом, и сразу же получил позорную кличку – «стиляга». Это в Хрущевскую эру, когда мы повторяли подхваченные где-то,,сегодня он танцует джаз, а завтра родину продаст,,.
Если мне не изменяет память, в детский садик из всего нашего дома я ходил один. Только нашей семье удалось добиться места в многочисленных садиках вокруг. В третьем или четвертом по счету меня таки приняли. Бумаги были собраны, нужные рычаги сдвинуты, и я стал посещать самый далекий от нас садик. Первый день прошел в слезах, поскольку я не понимал, почему от меня стараются избавиться. Только ближе к вечеру я осмелился попросить у мальчика машинку.
