Меня зовут Арсений Соколов. Семейная легенда гласит, что наша фамилия – самая что ни на есть фамильная: она досталась нам в наследство от предков, которые, как утверждала моя бабушка, были сокольничими при каком-то польском дворянине. Моя прабабушка была санитаркой во время Первой мировой, где и познакомилась с моим будущим прадедом, а тогда ещё – своим будущим мужем, Славомиром Соколовским, лежавшем в госпитале с переломом правой ноги. Они поженились, и через три месяца после Компьена у них родился сын – мой дед, Пётр Соколовский, которого решили записать уже с фамилией Соколов. Мой дед дошёл до Берлина, любил поэзию и кинематограф и работал мастером по свету на «Мосфильме». А ещё он обожал Тарковских. Эту последнюю страсть и унаследовал от него мой отец, которого назвали Андреем в честь режиссера. Вообще, отец и Тарковские были связаны какой-то невидимой нитью, как опять же гласят семейные легенды. Отец с первого взгляда влюбился в мою маму, когда они сидели рядом на каком-то закрытом показе «Зеркала». Мама была моложе, отец долго за ней ухаживал, но, в конце концов, они поженились, и в 1980 году на свет появился я. Отец был географом и часто уезжал в экспедиции, поэтому я плохо его помню. Тарковский умер в декабре 1986 г., а через три месяца умер и мой отец, от воспаления легких. Всё это для человека, который привык ничему не удивляться, покажется простым совпадением. Пусть так. Но зато вы, по крайней мере, понимаете, почему меня назвали Арсением. Вот здесь-то нет никакого совпадения.
Я рос обычным мальчиком. Бабушка-филолог и мать-учительница жили на Комсомольском проспекте, и ребёнком я подолгу гулял в Лужниках и на Воробьевых Горах. Потом мама второй раз вышла замуж, и мы переехали к моему отчиму в один из спальных районов на юге Москвы, где и началась моя взрослая жизнь. Отца я практически не знал, зато отчим взялся за мое воспитание всерьёз. Не знаю, почему, но он решил, что из меня выйдет превосходный историк, лучше даже, чем обожаемые им Фернан Бродель и Арон Гуревич. Кроме школы, у меня был исторический кружок при Дворце пионеров, а также регулярные занятия с репетитором. Мой отчим сам был историком и днями пропадал то в «Ленинке», то в «историчке», то в «иностранке», читая источники пятнадцатого века и совершенствуя близорукость. При всём моем уважении к нему, минус девять диоптрий – это всё, с чем он мог уверенно войти в историческую науку.
В конце концов, я доучился до университета и поступил, к вящему удовольствию своего отчима, на исторический факультет МГУ, где получил диплом «с отличием». Сейчас об этом уже можно говорить: не так уж мне там и нравилось. Наверное, я так пресытился всем, чем пичкали меня дома и в школах, что воспринимать новый материал иначе, как с легкой истерикой, я не мог. А нового материала стало и того больше. И однажды, устав от всяких Лютеров, Революций и таблиц колебаний смертности в городе Париже от принятия Нантского эдикта до его отмены, я нагло вломился на кафедру и сообщил своему изумлённому профессору, что хочу заниматься чем-то более интересным и будоражащим.
– Чем же Вы хотите заниматься? – любезно посмотрел он на меня.
И я, нисколько не смутившись, ответил:
– Да хоть Казановой.
Профессор теперь уже внимательно посмотрел на меня и спросил:
– Это вы пытаетесь понравиться девушкам?
Дело в том, что в своей студенческой жизни я практически не ухаживал за девушками. Меня приучили только к одному образу жизни – интеллектуальному, поэтому вопросы романтических взаимоотношений я решать не умел. Вопрос профессора охладил мой пыл, и через год я блестяще защитил диплом всё о той же смертности в Париже в период действия Нантского эдикта.
Мне были открыты двери сразу в две аспирантуры: факультетскую и Института Всеобщей истории, но я предпочел просто забрать документы и уйти в никуда. Отчим был против, а мать втайне радовалась, потому что не хотела, чтобы я ослеп, как её второй муж. Моя же бабушка тем временем скончалась и завещала мне свою квартиру на Комсомольском проспекте, куда я и переехал.
Всё время в университете мне было страшно одиноко, однако папà считал, что обзаводиться женой раньше, чем учёной степенью, – это понапрасну тратить время. Меня это всегда сбивало с толку, я не понимал: неужели он и на мою мать напрасно тратит время, ведь он всё ещё не стал профессором? Нет, отвечал он, никак нет, потому что у моей матери есть то, что выгодно отличает её от всех прочих женщин и девушек:
– У неё есть ты, в ком сокрыто великое будущее нашей нации, нашего государства, ты, кому предназначено стать великим историком и прославлять нашу страну, которая находится под божьим оком и ведома им, и укреплять славу её за пределами миров!
Вы, конечно же, понимаете, что такой стиль речи можно приобрести, только беспрерывно читая манускрипты пятнадцатого века. Кроме того, отец был тёзкой Новикова и Карамзина и втайне этим гордился, что позволяло ему ещё сильнее лелеять честолюбивые помыслы. Поэтому, пока мои сверстники расширяли свой жизненный опыт и даже создавали семьи, я десятками зубрил латинские афоризмы и, лишь услышав храп папà, включал телевизор и смотрел ночной канал.
Итак, я ушёл из университета. Папà пытался устроить меня в архив, чтобы я окончательно постиг суть работы, а заодно проникся своим будущим великого историка. Но тут наконец-то дала себя знать моя усталость от учёбы: я серьезно заболел. Врачи диагностировали истощение и настоятельно рекомендовали мне отдохнуть, тем более что архивы вроде бы не собирались исчезать. Папà недовольно развел руками, а я по выходе из больницы отправился в квартиру бабушки.
Окна квартиры выходили непосредственно на проспект, и я держал их зашторенными, потому что смотреть не мог спокойно на всякие парочки, которые шли, держась за руки, и непрестанно целовались. Я не знал, что делать, куда себя приткнуть. Как я не радовался отдыху и свободе, но после ухода из университета внутри поселилась пустота, которую надо было чем-то заполнить, и чем скорее, тем лучше. Но чем? Я не имел ни малейшего понятия, а работы у меня не было. Первые недели я просто гулял, валялся на диване, слушал музыку и спал, сколько хотел. Я чуть прибавил в весе, отрастил волосы, мне стало хорошо, спокойно, я был уверен, что теперь папà долго ещё не явится ко мне с предложением поработать в архиве. Но чего-то не хватало. И дело было совсем не в девушке. Хотелось заняться чем-то интересным, что наполнит жизнь смыслом, а ведь меня не приучили ни к какой жизни, кроме интеллектуальной. И тогда я пошел на разведку в библиотеку своей бабушки.
То, что я там нашел, меня ошеломило. Моя бабушка в своё время закончила ромгерм филфака МГУ, и отчасти благодаря ей я выбрал историю Франции. Она прекрасно владела английским, французским и итальянским, когда-то чуть не осталась в Париже, где за ней настойчиво ухаживал один итальянец, но вернулась в Москву, помогать маме воспитывать меня. Это была статная женщина среднего роста, её изящные руки всегда были украшены двумя-тремя перстнями, и по воскресеньям она готовила мне «английский завтрак», правда, без бекона. С ней было легко и интересно, и я всегда без энтузиазма возвращался в свой спальный район, к вечно недовольной маме, которой не о чем было поговорить с нашим потерявшимся в средневековье папà.
