По мотивам реального письма Веры Алексеевны Вечерской сыну Павлу
Сынок мой Пашенька, пишу тебе опять,
Хоть лишь вчера послала треугольник.
Уж ночь почти, но многие не спят.
А за стеной терзает скрипку школьник.
Ты знаешь, сын, я думала, весна
Теперь в наш ад, как прежде, не заглянет.
С тобой прощалась в мыслях я и снах,
На льда Невы засматриваясь глянец.
Но видно есть над нами всё же Бог.
Ты помнишь Мойку, Пушкина обитель? —
Не смог фашист – хоть тужился – не смог
Взорвать её. Сгорел зениткой сбитый.
Сегодня там читали нам стихи —
Вишневский, Инбер – в домике на Мойке.
Ушли и боль, и страхи, и грехи —
И веришь, сын, весенний запах стойкий
Вернулся вдруг в промёрзший Ленинград.
Я шла пешком до Стрелки и обратно.
Кругом грачи восторженно галдят,
Румянцевский зелёный и нарядный —
Там сеют лук, петрушку и укроп.
И снова жизнь во всходах и повсюду!
Теперь дождусь тебя, не лягу в гроб,
За жизнь твою молиться Богу буду.
То там, то тут ватаги детворы,
Как воробьи, щебечут и дерутся,
И даже дворники метут с утра дворы,
И Летний Сад совсем уже не куцый.
С твоею Лёлей мы живём вдвоём —
Её родных в ту осень разбомбили.
Читаем с ней, грустим и очень ждём,
Когда вернёшься – чтобы вы любили
Друг друга так, как любят жизнь и свет.
И мы тебя дождёмся непременно —
Пришла весна, и смерти больше нет,
И вновь цветут на клумбах цикламены.
Здравствуй, Питер… Мы квиты давно:
Ты не принял меня, я уехал…
Вдоль маршрута года, словно вехи,
Пронеслись стаей титров в кино.
Ты всё так же февральски угрюм,
Беззаботно-июньски напыщен…
Бесконечно-несметные тыщи
Ходят толпами в кронверкский трюм.
Отражаясь гранитом в Неве,
Петропавловкой в небо вонзаясь,
Навсегда ты в моей голове,
Я – твоя неожившая завязь.
И каналы твои – трубы вен
Сквозь меня гонят кровь этих улиц,
Фонарями ночными сутулясь,
С Летним Садом купаясь в листве.
Я, южанином став, не забыл
Про дожди и промозглые ветры…
Наводнений балтийские метры,
И коней необузданных пыл.
И качаются в такт фонари,
Скачут в ритме осеннего вальса,
Струны грифа впиваются в пальцы,
И срывается голос на крик.
Дрожит свечой последняя строка
Безмузье нынче… Осень… Но жара
Из лета зноем августа крадётся…
Листва пустынной плоскостью двора
Шуршит, и небо в раструбе колодца
Синеет блёкло где-то далеко.
И полдень льёт на землю жар тягучий.
И облаков случайных молоком
Белеют кляксы в мареве летучем.
И шорох слов, слетевших с языка,
Листве сухой ответит унисоном…
Дрожит свечой последняя строка
Из жарких дней c сентябрьским шансоном.
Меня сослали в неполных восемь.
Меня и маму… Папаше десять
Впаяли… Помню, стояла осень…
С тех пор пугают и даже бесят
Часы предзимья. Как вой разлуки.
Как стук в парадном – случайный, в полночь —
Когда от страха трясутся руки,
И сон кошмарный вздымает волны.
Я вижу зиму и вертухаев —
У них собаки ужасно злые.
И их, как будто, мне не в чем хаять —
«Плохие кто-то» кричали «Пли!» им.
Потом теплушки коровьи были…
На полустанках – вода с селедкой…
Тянулись морды в проём кобыльи —
Лошадки руки лизали… В глотках
Всё клокотало… И кашля хрипы
Вагон коровий на части рвали…
И кто-то умер тогда от гриппа,
Кажись, дочурка соседки – Вали…
И в Кустанае несладко жили —
Не щи хлебали три года долгих:
На пилораме мамаша жилы
Рвала в уплату былого долга…
Но всё проходит… Прошло и это.
Домой вернулись. С клеймом по жизни.
Меняли зимы наряд на летний,
Я был изгоем в своей Отчизне.
В аэроклубе узнали, кто я —
И попросили… Но не остаться…
Сносил я эти удары стоя,
Ужасно это обидно, братцы.
За власть Советов готов был биться
Я с целым миром. Со всеми в ногу
Шагая дружно, качая бицепс
И выбирая трудней дорогу.
Но опускали опять на землю,
Когда стремился я в неба дали.
Отчизну всё же своей приемлю,
В которой волчий билет мне дали.
И пусть суров был товарищ Сталин,
Пусть ренегатом меня считал он,
Непобедимы при нём мы стали,
Врага встречая брони» металлом.
Давно закрыты врата ГУЛАГа,
Да и страны той уж нет в помине.
Но всё в строю я под красным флагом.
И чту Отчизны забытой имя.
Беломорский край суров…
Нет житья от комаров,
От мошки» да слепня летом.
Чай с морошкою, галеты
По зиме… Мороз трещит,
На плите доходят щи…
Жили издревле поморы
На холодном Белом море.
Был дружок из Беломорска,
Не икры возил заморской —
Окуней, снетков, грибы…
Эх, отведал снова бы…
А за окном лютует вьюга,
Дед в хате крестится на угол.
В печи трещит уютно уголь.
Старуха натянула угги.
На печке жарится картошка,
А рядом мирно дремлет кошка
В плетёном лыковом лукошке.
Бушует вьюга за окошком.
И даже здорово, что вьюга:
Уютно греют ноги угги,
Шкворчит в сковороде картошка,
И сладко спит в лукошке кошка.
И над сонной землёю парить
Ты совсем потерялся в прозрачной тиши́ межсезонья…
Отголоском любви,
Еле слышно, синица капелью звенит,
Словно плач загрустившей души по ушедшим резонам…
Если сможешь, лови
Ту звезду, что стремится в закатный зенит.
И в стотысячный раз пробеги цепкой памятью яркие склоны
Тех отрезков пути,
Где полз вверх или падал отчаянно вниз.
Где не видел ни зги, или свет источали святые иконы,
Где сумел ты пройти
И познать рампы свет и потёмки кулис.
А потом, оглянись и свали эту ношу, что давит нещадно,
Побреди наугад,
Вслед за всполохом в мраке рождённой зари.
Твой Асгард пусть взойдёт, защищая от брани площадной.
И научит искать берега,
И над сонной Землёю парить.
Ты мой мини-Париж,
Как когда-то сказал о тебе Лихоносов,
Над Кубанью паришь,
Сентябрём вновь встречая нарядную осень…
Ты мой старый Шанхай —
Весь в убогих лачугах, как в драных галошах,
Не таящий греха —
Ведь знавал на веку времена и поплоше…
Я скучал по тебе,
Покидая надолго по собственной воле,
И ругал во злобе́
В дни, когда от тоски загибался и боли.
И твои тополя
Вдруг вставали во сне, чтоб не скис я от грусти…
И листву шевеля,
Южный ветер гулял в их вершинах до хруста.
А потом, возвратясь,
Упивался по полной твоим бабьим летом.
Словно пёс-сирота
Любовался осенним багровым рассветом.
Повзрослев, понял вдруг,
Что влюблён навсегда в этот город недаром —
В улиц утренних звук,
И друзей тесный круг, что зовут Краснодаром.
И ласточек опять высок полёт
Июльский дождь так скор и тороплив,
И так порывист в звуках и движеньях,
Доходит резко до изнеможенья,
В одно мгновенье всё, что нёс, пролив.
И нарочито громкий грозный бас
Способен напугать дитя и кошку —
Грохочет гром и злится понарошку,
Слезами в бликах молний серебрясь.
Ворча беззлобно, вскоре отползёт
Облезлым псом, промокшим и несчастным.
И вновь пали'т июль на небе ясном,
И ласточек опять высок полёт.
Наивен был, воспитывал людей,
В любовь им веру жаловал и верность.
