В своей первой жизни я жила с мамой, старшими братом и сестрой (их звали Крик и Стелла) и отцом, когда тот был не в разъездах. Отец был водителем грузовика, иногда – механиком, или сборщиком урожая, или ощипывателем птицы, или маляром. Он называл себя «Джек-знаю-все-ремёсла[1]». Его и правда звали Джек, но иногда в городе, в котором мы тогда жили, для него не находилось вообще никаких дел, и он уезжал искать работу в другое место. После этого мама начинала собирать вещи, а мы ждали, пока он позвонит и скажет, что пришло время и нам присоединяться к нему.
Он всегда говорил: «Я нашёл нам замечательное место! Вот увидите!»
Каждый раз, когда мы переезжали, коробок у нас становилось всё меньше и меньше. Мама всегда спрашивала: «Тебе действительно нужны все эти штуки, Динни? Это же просто вещи. Оставь их».
К тому времени, как мне исполнилось двенадцать, мы вслед за отцом проделали путь: Кентукки – Виргиния – Северная Каролина – Теннесси – Огайо – Индиана – Висконсин – Оклахома – Орегон – Техас – Калифорния – Нью-Мексико. А все мои вещи помещались в одну коробку. Иногда мы жили посреди шумного города, но чаще всего папа находил нам покосившийся домик на заброшенной дороге поблизости от какого-нибудь богом забытого городка.
Мама была городской девушкой, а отец деревенским парнем, и, насколько я могла понять, мама тратила очень много времени, пытаясь забыть, что когда-то была городской. Но когда мы всё-таки жили в центре большого города, было ясно, что именно в городе она по-настоящему дома и здесь ей место. Она находила работу в каком-нибудь офисе или студии дизайна, а не в столовой. Она знала, как ездить на автобусах и передвигаться в большой толпе, и словно не слышала шума клаксонов, сирен и отбойных молотков.
А вот отца это всё сводило с ума. «Я знаю, что здесь есть работа, – говорил он, – но здесь слишком много людей и машин повсюду. Просто выйдешь на дорогу – и уже рискуешь умереть. Не то место, чтобы растить детей».
После того как он говорил что-то подобное, мама становилась очень молчаливой, и довольно скоро он уже начинал искать новое место, а она снова собирала вещи. У моей сестры Стеллы была теория, что папа постоянно перевозит нас с места на место, чтобы нас не нашла мамина семья. Он не доверял никому из её братьев и сестёр, да и родителям тоже. Он считал, что они «напыщенные» и обязательно станут уговаривать маму вернуться в Нью-Йорк, откуда она родом. Ещё он говорил, что они смотрят на нас задрав нос.
Однажды, когда мне было семь или восемь и мы жили в Висконсине – или нет, может быть, в Оклахоме, или вообще в Арканзасе (о, я забыла упомянуть Арканзас – мы там прожили месяцев шесть), я вернулась из школы и увидела на кухне худую женщину с седыми волосами, собранными в тугой пучок. Прежде чем я успела снять куртку, она заключила меня в объятия, обдав запахом парфюма, и назвала кариссимой[2] и своим милым котёнком.
– Я не котёнок, – ответила я, выбегая через боковую дверь.
Крик бросал баскетбольный мяч в невидимое кольцо.
– Там какая-то леди, – сказала я.
Крик прицелился, бросил мяч по красивой высокой дуге и провожал его взглядом до тех пор, пока он не врезался в крышу соседского гаража.
– Глупости, – сказал он. – Это не леди. Это твоя бабушка Фьорелли.
Тем вечером, уже после того, как я легла спать, за занавесками, разделявшими кухню и боковую комнату, завязался серьёзный спор. Папы не было – едва завидев нашу леди-бабушку, он выбежал из дома, даже не поздоровавшись. В кухне сидели мама и бабушка.
Мама рассказывала ей, какой папа находчивый, что он умеет делать всё что угодно и что наша жизнь очень богатая и насыщенная. Стелла, лежавшая на соседней кровати, заметила:
– Мама – мечтательница.
– Богатая? – тем временем спросила бабушка. – Это богатая жизнь?
Мама не уступала.
– Деньги – это не всё, мам, – ответила она.
– А зачем ты разрешила ему назвать мальчика Крик? Что это вообще за имя такое? Словно в каком-нибудь амбаре вырос.
У родителей был уговор. Мальчикам имена давал папа, а девочкам – мама. Папа сказал, что назвал Крика в честь маленького прозрачного ручейка, который тёк возле дома, где они тогда жили. Однажды, когда я в школьном сочинении написала crick («ручеёк»), учительница зачеркнула это слово и сверху написала creek. Она сказала, что crick – это не настоящее слово. Папе я этого не сказала. Крику – тоже.
Свою первую дочь (мою сестру) мама назвала Стелла Мария. Потом появилась я, и мама явно приберегла для меня нечто особенное, потому что назвала меня Доменика Сантолина Дун. Моё имя означает «Воскресенье-Южная-Лесная-Река». Я родилась в воскресенье (по словам мамы, это значит, что я благословлена), а в то время мы жили на Юге недалеко от леса и реки. Моё имя произносится по-итальянски ДомЭника. Доменика Сантолина Дун. Язык сломаешь, пока до конца договоришь, так что чаще всего меня зовут Динни.
На кухне бабушка Фьорелли продолжала натиск.
– Ты должна подумать о себе, – сказала она. – Подумать о детях. Они могли бы учиться в такой же школе, в какой работает твоя сестра. Твоему мужу нужна настоящая работа…
– У него есть настоящая работа…
– Каждые шесть месяцев – новая? Баста! – перебила бабушка. – Почему он ни на одной работе не задерживается дольше шести месяцев? Чем он вообще занимается? Почему он не поступил в университет, чтобы потом найти настоящую работу? Как вы вообще собираетесь выбираться из этой трясины?
– Он ищет подходящую возможность, – сказала мама. – Он умеет делать что угодно – вообще что угодно. Ему просто нужно пробиться…
Бабушкин голос становился всё громче с каждой новой фразой. Она уже орала как разъярённый бык:
