– А тебе точно разрешат?
Я утвердительно кивнул. Мой друг недоверчиво нахмурился, явно задумавшись: стоит ли мне верить. Но тут я протянул руку к голенькому телу кошки, покрытому сетью трогательных складок. Кошка выгнула спину и, отрывисто мяукнув, ткнулась головой в мою ладонь, снова громко мяукнув.
– Горячая, – заметил я.
– Это кажется, – деловито ответил друг. – Особенности бесшёрстной породы.
– А как её зовут? – спросил я.
– Лагиска, – ответил друг.
– Как? – удивился я, подумав, что ослышался.
– Лагиска, – повторил друг.
В этот момент я понял, что никогда не назову это прекрасное создание впервые услышанным, но сразу ставшим ненавистным именем неведомой мне гетеры. Кошка – само по себе прекрасное имя. Значит, Кошка. Всё. Решено.
– Мы пойдём? – спросил я в затянувшейся вязкой тишине.
Друг обречённо кивнул и отвернулся. Я прижал к груди громко мурлычущую кошку и направился к двери. У самого порога я обернулся.
– Не переживай, – сказал я, – всё будет хорошо.
Друг, не поворачивая лица, болезненно поморщился…
Едва захлопнулась дверь за нами с кошкой, как та вдруг разительно переменилась. Безжалостно вонзив когти мне в плечо, она вся напружинилась и утробно завыла.
– Что ты? – я попытался успокоить её, отрывая от плеча.
В ответ кошка снова надрывно замяукала, и я увидел в полных ужаса и отчаяния звериных глазах слёзы. Кошка плакала, безотрывно глядя в одну точку, и я, не удержавшись, оглянулся. На закрытой за нами двери, словно восставший знак бесконечности, уныло и тускло блестела восьмёрка квартирного номера. Вздрогнув, я осознал, что эта тощая восьмёрка одним из самых худших знаков будет преследовать меня до конца жизни…
* * *
Путник медленно брёл по пыльной пустыне. В этот раз он сбился с пути, и хотя палящее полуденное солнце висело прямо над головой, он не успел добраться до жилища. И потому оставалось упрямо идти вперёд, не останавливаясь.
Его глаза скрывали черные лётные очки, надетые поверх укутывающей голову истрёпанной ткани. Длинный, до пят, плащ Легионера, верная винтовка да заплечная сумка. Иди, Путник, иди… Некогда могущественный Легион давно истреблён, а народ твой тебя не примет. И теперь ты вечно бредущий сквозь пыль Путник, не мечтающий о старости.
Этот мир давно сошёл с ума… Некогда покрывавшие едва ли не всю поверхность Земли океаны высохли, превратившись в безжизненные пыльные пустыни. И казалось, можно сойти с ума от осознания того, что бредёшь по бывшему дну одного из них, то и дело попирая ногами высохшие останки больших и малых его обитателей.
Собаки, простые обычные собаки, когда-то единожды встав на задние лапы, уже не опускаются на четыре, их походка становится всё прямее и прямее, а лай давно похож на речь. Морды всё больше принимают уродливые очертания человеческого лица, а глаза наполняются недобрым и вовсе не собачьим смыслом. И всё чаще слышится от их стай леденящий душу издевательский хохот.
И только люди, сами себя повергшие в бездну лишений и страданий, всё больше и больше становятся похожи на зверей…
И лишь пыль кругом, бескрайняя серая пыль… Но нужно идти вперёд, навстречу раскалённому солнцу, всё время вперёд. Ведь где-то там, далеко – море. Там, за этой не знающей дождей пыльной пустыней – бескрайнее синее море. С манящим шелестом набегающее на берег, дышащее свежестью и прохладой. Оно там, его просто не может не быть. И поэтому нужно идти…
Недавно на пути ему попались иссохшие засыпанные пылью останки. Истрёпанные длинные лоскуты выдавали остатки некогда такого же, как у Путника, плаща, а вместо живота зияла пустота.
Путник опустился перед ним на колени и, немного помолчав, вытряхнул содержимое его сумки. В пыль упали две консервы, фляжка, и горсть винтовочных патронов. Что ж, тоже неплохо. Мир тебе, незнакомец. Хотя почему – незнакомец? Судя по тому, что на тебе плащ Легионера, я наверняка тебя знал. И даже после смерти ты служишь остальным, хотя тебя уже не беспокоит Главный Вопрос.
Путник нащупал за отворотом плаща покойника медальон легионера и, сорвав, поднёс к лицу. Нет, не знаю… Он отрицательно покачал головой и, собрав добычу, снова двинулся в путь…
Сегодня пришлось заночевать в пустыне. Подложив под голову кулак с зажатым в нём длинным легионерским ножом, он на мгновение забылся тяжёлым полусном. Настоящий отдых невозможен. Безлунная пыльная пустыня хищна и коварна. И едва неискренняя ласковая истома обнимет тебя за плечи…
* * *
…Он сам перешагнул порог камеры. К чему ждать толчка в спину, если ничего нельзя изменить? Дверь за ним с лязгом захлопнулась. Захлопнулась, чтобы никогда не быть открытой с другой стороны. Он знал это. И потому сделал шаг вперёд. Так он стал Узником.
Он огляделся. Гладкие бетонные поверхности стен, потолка, пола. Круглое отверстие для солнечного света под самым потолком. И – да, конечно, самое главное…
Подойдя поближе, он опустился на колени. В углу, огороженном бетонным выступом, чернел клочок земли. Сбоку, из отверстия в стене, медленно стекала, уходя сквозь щель в полу, робкая струйка воды. Узник, глубоко запустив ладони, переворошил землю. В ней ничего не было. Что ж, значит, всё впереди…
…Хуже всего, что камера абсолютно пуста. Если не считать родничка да клочка земли, конечно. Сидеть, лежать, спать приходилось на голом бетонном полу. Очень скоро затекали конечности и начинали болеть бока. Одиночество ещё не тяготило так, как, понятно, станет мучить потом. А вот голод…
Узник старался не думать о еде. Да о чём ещё думать, когда вокруг голые стены? Ни тоска воспоминаний, ни безнадёжность ситуации не беспокоят, когда тебя одолевает звериный голод. Никто не станет думать о душе, когда тобой овладевают инстинкты…
Узник, словно зверь, резко повернулся на звук. Из наклонной щели в двери высыпалась горстка длинных бобов и разлетелась по полу. Узник бросился на пол и, хватая бобы, принялся запихивать в рот. Плоды были ещё нетвёрдыми, а некоторые даже сочными. В тот миг ему показалось, что ничего нет вкуснее в этом мире. Урча, как дикий зверь, он прожевал остатки и припал к едва струящейся из стены воде. Вода текла скудно, и ему приходилось высасывать её из стены, чтобы утолить жажду. И вдруг… он опомнился. Нет, не может быть…
Он упал на пол и, прижавшись щекой к холодному бетону, стал пристально вглядываться вокруг, в пространство. Плодов больше не было. Он не оставил ни одного. Он, самый мудрый и предусмотрительный. Он – железный. И не оставил…
Им овладел ужас.
«Нет-нет, – судорожно думал он, – не может быть, чтобы это было последний раз. Человек не переживёт того времени, когда семя прорастёт и снова начнёт плодоносить. И когда так похожие на человеческие пальцы бобы достигнут зрелости… А ведь хотя бы один должен ещё и окаменеть… Нет-нет…»
