Иллюстрация clst
1
В пустой, но как будто тесной темноте слышу какой-то неясный звук. Это не стих и не песня. Сижу в гулкой тишине, безумно нарушая её, нашёптываю шероховатую прозу. Вместо мира – огромное ничего. Я слышу музыку во всём, даже там, где для других её нет. В немой пустоте звук оторвался от губ и запел собственной жизнью. Пустота чёрная, но только на первый взгляд. Если присмотреться, то в ней можно заметить угольно-синие тени, в которых тают тёмные сгустки. Пустота снаружи и внутри. Часто ловлю себя на мысли, что совсем ничего не чувствую. У меня нет нервов, вместо них ветер играет бельевыми верёвками в заброшенном доме. Они слабо натянуты и никак не похожи на струны музыкального инструмента, на котором можно хорошо сыграть. Потому и не пою, только нашёптываю эту прозу. Пусто снаружи и внутри.
Где бы взять смыслы, если их нет? Придумать? Глупо… И всё это тоже глупо. В ничтожной жизни шелкопряда больше смысла, чем в моём существовании. После меня не остаётся ничего, а после этого червяка – шёлк. Я – лишняя деталь в схеме этого мира. Остаётся пихать в себя чужие смыслы, закусывая их нарезным ржаным хлебом, запивая дешёвой среднегазированной минералкой, мечтая быстрее вернуться туда, где не за кем будет следить. Но остался ещё один вызов, после которого я опять освобожусь на какое-то время.
Человек лежит на асфальте ничком. Ещё дышит, но всё уже понятно. Обшарпанные дома троллями сутулятся вокруг него. Почти колодец, если бы их было четыре. Но вместо ещё одного дома перед лежащим зияет разрытая тепломагистраль, которую рабочие оставили в покое на все праздники. Казалось, что дома спорят, умрёт ли человек. Их неприглядные стены уже поплыли в туманном взгляде лежащего. Очевидно, какой-то дом выиграл спор. А над серыми кварталами встаёт мёртвый лес заводских труб. Но сейчас они не дымят. Многоэтажки скалятся антеннами в небо, почти протыкая его. Вообще здесь оно еле держится. Было бы куда падать – рухнуло бы. Даже любой свет здесь холоден. Каким мрачным стал этот мир. Неужели кто-то любит его таким? Я не хочу быть здесь, но приходится.
Пошёл первый и последний снег в этом году. Не то чтобы снег – жалкие белые крохи вместо красивых медленных хлопьев. Глупо забирать у человека жизнь в пятницу под Новый Год. Хотя чего это я? Ничего личного, как они говорят. Нет, пусть ещё поживёт немного, а я доем свой чёрствый хлеб и допью ледяную минералку. Эх, сейчас бы блины на блюдце…
Вот все вокруг празднуют, а этот человек одиноко лежит здесь. Даже бегущая мимо чёрная кошка, почуяв меня, развернулась, и, шипя, умчалась прочь. Может, если я заберу его душу, так будет лучше? Нет, не моё! Так думают только люди, я же всего лишь исполняю, но не решаю ничего. Зачем мне думать, переживать? Но почему-то иногда я умею это делать. А жаль… Эх, если бы у меня было постоянное тело, тогда и сердце болело бы всегда. Нет, не надо этого. Люди ведь слишком несчастны. Наверное, даже больше, чем я. Они все слишком разные: богатые или бедные, но такие недолговечные, что похожи на мотыльков. Летят прямо на свет, не замечая друг друга, сгорают, не оставляя следа. А тот, кто успеет задеть лампочку крылом, всего лишь смахнёт с неё пыль – не более.
Минералка кончается быстро. Хоть бы мусорку поставили, а потом ещё удивляются, что бутылки везде валяются. Опять придётся руками её расплавить… Липкая, как пластилин, чернота на ладонях и между пальцев, мерзкий запах горящего пластика – всё, нет бутылки. И руки налились неестественным для меня теплом. Резкий взмах кисти – капли жидкого пластика упали на ледяную землю, зашипели и замёрзли.
Тихо до рези в ушах. В голове не осталось мыслей, только давящая боль. Сердце уже остановилось, но тело ещё конвульсивно цеплялось за жизнь. Оно хотело кричать, только оставалось немым. Так под водой хочется вздохнуть и забываешь, что, если открыть рот, вода наполнит лёгкие. Все ощущения смешались, как на первом свидании, как во сне, но всё это неточно. Закончить жизнь совсем не то, что начать её. Есть общие моменты: боль, облегчение, миг полёта. На этой грани слова теряют смысл. Остаются даже не ощущения, даже не чувства, а что-то слишком тонкое, невыразимое, ничтожно главное, осмысленно вымученное. Это меньше тени точки в нуле. Человек продолжал неподвижно лежать. Даже на расстоянии мне было понятно, как спокойно леденело тело.
Прекратился снег, замер ветер, далёкий фонарь перестал мигать, звуки утонули во внезапной тишине. Ни в одном окне не погас и не зажёгся свет. Тень без предмета склонилась над лежащим человеком. Тело уже расставалось с душой. Она легла мне в руки, тёплая, как свежий хлеб, круглая, как мяч, живая, как этот человек сегодня утром. Увидела ли она в моём силуэте крылья или рога с хвостом, не так уж и важно. Мои руки метнули её в небо, как люди подбрасывают голубей. Силуэт же растаял снегом. Мне не важно, взлетит она или упадёт. Я просто делаю свою работу, точно так же как токарь доводит деталь до совершенства. И мне не дано увидеть смерть – потому что я не отражаюсь в зеркалах. Может быть… Кто я? Да нет, это глупости.
Дёрнулась мышца, как басовая струна. Надрывно дрогнул пульс. Стоячая кровь не спеша потекла по замёрзшему организму. Он открыл глаза, как ни странно, увидел тёмное небо и белый снег. Сознание возвращалось к лежащему. Снаружи не было никакого движения, кроме мягко падающего редкого снега, который сразу таял на лице. Тело снова стало человеком. Душа не смогла взлететь и упала обратно в голову. Почему? Тот человек сам должен знать. Зачем судить? Ни его, ни этот мир, ни меня. Рай, ад – всего лишь громкие слова. Снег проще, понятнее и ближе. Он падает, не опускаясь в ад, парит, не поднимаясь в рай. Его не мучают вопросы о смысле жизни. Он просто рождается, чтобы умереть и воскреснуть, не выходя за пределы мироздания. Может, поэтому людям нравится сравнивать себя со снегом?
2
Машина скорой помощи резво подскакивала на каждой колдобине. Этот серый кирпич на колёсиках трясло от малейшей кочки, а здесь, в запущенных дворах, старая дорога совсем просела и скорее походила на русло пересохшей реки. Лёд и щебень кричали под малоуправляемым уазиком, который в народе прозвали «буханкой». Большелобый, лысый, небритый водитель искусно матерился. Казалось, что он пытается посадить самолёт, у которого отказали все двигатели. Толстые татуированные Жорой пальцы то скользили, то снова цеплялись за прорезиненный руль.
