Этого никогда не происходило в действительности. А могло и произойти.
Почему Елена орет на меня? У нее несчастное лицо. Она трясет руками, тянет их ко мне. Почему она так орет? «Это как лиса! Она ведь тоже была живая! Вспомни лису! Лиса должна была жить!»
Кто живая? О чем это?!
Кажется, я что-то забыл. Кажется, я чего-то не знаю о себе. Что я тут делаю? В руках у меня та красная зажигалка из отеля «Макао». Я щелкаю зажигалкой. Елена орет еще отчаяннее.
В моих руках тряпка с красными маками. От нее несет растворителем. Она вспыхивает. Вспыхивают мои руки. Елена изо всех сил толкает меня в реку, я падаю.
Здесь неглубоко, но я все равно боюсь этой реки. Я встаю на ноги, мне тут примерно по пояс. Я пытаюсь объяснить Елене, что боюсь этой реки. Но она не слушает. Она топит меня, топит мои руки, пока они капитально не пропитываются рекой.
Тогда она достает меня, выводит на берег. Она говорит «дыши, дыши». Она обматывает мои руки мокрой тишоткой. Просто стягивает ее с меня не до конца и накручивает на руки. Я волокусь за ней как в наручниках. Это правильно. «Я здесь удержан отчаяньем, воспоминаньем страшным, сознаньем беззаконья моего»[1]. Я преступник. Я чуть не убил мать.
* * *
Труханули уже? Да ладно. Вообще-то она мне не мать. Если быть честным. И чтобы вам не так страшно было. А то я тут с такими заявочками.
Моя-то мама утонула. Которая настоящая. Которая из плоти и крови. Которая привезла меня сюда и бросила на берегу.
Она утонула. Мне было девять. А эта речная гадина просто пришла в нашу семью и заняла ее место.
Когда она пришла, мне было уже тринадцать, и я был один дома. «Один дома»* – как вам такое начало? Ах-ха-ха, нет, со мной ничего киношного произойти не могло. Я часто оставался один – у нас это было в порядке вещей.
Отец считал, что я уже взрослый и со мной ничего не случится, если предоставить меня самому себе. Это как игра: я виду не подавал, что понимаю, что отец закаляет мою волю. Ну а отец виду не подавал, что видит, что я это понимаю.
Волю! У нас говорят – «си́су»[2]. И Ру́пла ржет и советует «сжать сису в кулак». Наша фирменная шутка для посвященных. Не все говорят одинаково хорошо на русском и финском. Но кто говорит – ржет с нами.
Иногда так легче – поржать. Не говорить о чем-то главном. В свое время я немного напугал отца. Своим поведением. Но все давно позади, прошло уже четыре года.
Правда, до сих пор все носятся со мной, как с ранней малиной: не знают, с какого боку целовать, чтоб не примялась. Еще бы, «такая трагедия в семье». Никто не удивляется моим закидонам. Все сохраняют покерфейс, если мне приходит фантазия психануть. А психануть иногда жизненно необходимо. И если у тебя «такая трагедия в семье», надо же извлекать из этого хоть какие-то бонусы.
Правда, Рупла сразу меня раскусил. Его не проведешь. Он понял, что иногда я пользуюсь своим положением сиротки самым бессовестным образом. «Включаем депрессняк», – шепчет он и корчит сочувственную физию, укладывая мне руку на плечо. Нас тут же оставляют в покое. Забили на проект? Что ж, вопросы отпадают.
Что поделать – мы мерзавцы. Я люблю Руплу. Он все понимает.
Совсем иное дело, когда на меня и впрямь накатывает. Особенно если смотришь на воду. Отец старался перебороть это во мне. Сису, качаем сису! Он брал меня с собой в мёкки[3], где сам так любил рыбачить. Катал на лодке. Звал с собой плавать на мелководье. Пытался показать, что вода не опасна. Что она может стать другом.
Но после всей этой кутерьмы с поисками ее тела, с дурацким сном, когда мне раз за разом приходилось искать ее в реке, я больше воду не любил. Даже мылся редко. И плавать совсем перестал, тем более в нашей реке, где мы раньше взахлеб бултыхались с Руплой, взахлеб – в буквальном смысле.
Теперь я двигался в воде медленно и тяжело как марсоход. И все вокруг становилось медленным, как в том сне. Когда солнце отражается в каждой волне, а тебе надо смотреть сквозь эти слепящие блики. А на дне ты ничего не можешь разглядеть, кроме длинных водорослей, растущих на круглых, как головы, камнях. И эти волосатые камни покачиваются в такт солнечным бликам, и все вокруг тебя начинает плыть, а ты – наоборот. Ты с каждым шагом становишься все тяжелее и медленнее. Но должен идти вглубь, должен пристально вглядываться в эти водоросли, и в каждом камне тебе чудится ее голова. Но ты каждый раз ошибаешься. Это не она, это не она, это опять не она.
А она где-то прячется от тебя на дне, прозрачная и бесформенная, как ваза Аалто[4].
* * *
Так что эта история началась в тот миг, когда я понял: убить тварь предстоит мне. До этого была не история, а просто моя жизнь.
Когда я впервые подумал эту мысль вот этими самыми словами, мне даже стало как-то легче. Будто бы приговор освободил меня. Освободил от бесконечных сомнений.
Сомнения же наглухо забивали мое нутро. Как цемент вдыхаешь, и он там схватывается с мокрóтой, стынет и не дает дышать. Приходилось то и дело браться за пшик[5].
Я стал крутить это в голове. Искал оправданий. Типа я вынужден. «Я избран, чтоб его остановить». Ну раз меня никто не слушает. Раз только я знаю правду. И вот еще, вообще красава: должен найтись герой, который возьмет это на себя. И самое любимое, ага: кто-то же должен пожертвовать собой. Типа в реальности, где существует Доктор Манхэттен, должен быть и Озимэндиас[6]. А моя реальность тогда была похлеще докторовой.
Когда-то Рупла учил меня произносить «но ни́ин» на все лады. Он взял это у Исмо из «Камеди». Есть тут такой клоун. Клянусь, Рупла делает это в стопицот раз смешнее. Он мечтает стать стендапером, и, я уверен, у него получится.
«Но ниин» – это типа «well, well, well» или как у нас «ну штош». Только ёмче. Здесь в этом «но ниин» бездна смыслов.
– Пора за дело.
– Все пропало!
– Вы тут чё?
– Мы, по ходу, облажались…
– Итак, к бою!
Все эти фразы. И еще сотня. Они переводятся именно так – «но ниин».
Мы с Руплой терли это «но ниин» до дыр. Мы затирали смысл. У нас прямо языки устали это повторять. И щеки устали смеяться. И челюсти уже не разевались прямо. А мы все повторяли.
Так и я стал повторять на все лады. Эту тварь мне придется убить. Эту тварь придется мне убить. Эту тварь придется убить мне.
И всё. Мне было уже не страшно. Смысл затерся. И щеки не болят. Ничего не болит. «Но ниин»! Решение принято. Осталось взять и сделать.
* * *
От мамы у меня остался Пушкин и тряпка с маками, которую она на голову накручивала. Любую тряпку она умудрялась пристроить на себя таким образом, что хотелось немедленно к ней потянуться. Потрогать. Понюхать. Тряпку я прятал под подушкой. А Пушкина оставлял на столе.
