Сухощавый невзрачный человек неопределенного возраста вошел в подъезд старинного дома, расположенного в центре Санкт-Петербурга, огляделся по сторонам и прислушался, но в подъезде было тихо, лишь наверху тяжело громыхала дверь старого лифта. «Кто-то забыл закрыть», – подумал мужчина и потряс головой, словно хотел вытрясти из ушей вязкую тишину. На мгновение ему почудилось, будто на лестнице послышались торопливые шаги, и он уже схватился за дверную ручку, но липкая тишина снова заглушила все звуки. «Послышалось», – подумал невзрачный человек и довольно ухмыльнулся, слегка растянув полоску губ. Его устраивал такой порядок вещей ранним погожим утром. Он брезгливо принюхался, нервно подрагивая крыльями носа, по всему подъезду разносился устойчивый запах крысиного дерьма, кошачьей еды и еще чего-то кислого, пронзительно-неприятного. Мужчина досадливо сплюнул и зашел в темный закуток. Подъезд тускло освещался лампочкой, выкрашенной красной масляной краской крест-накрест. «Наверное, чтобы не украли лампочку», – подумал сухощавый человек и бросил в светящийся крест кусок облупившегося цемента. Лампочка взвизгнула и погасла, сверкнув на прощание яркой спиралью. В подъезде снова стихло. Город давно проснулся, снаружи доносились человеческие голоса; лай собак, гудки автомобилей, визг тормозов, но звуки были настолько приглушенными, казалось, подъезд полностью погрузился в мрачное подземелье, оставив незатейливый городской шум в каком-то виртуальном мире. Мужчина, притаившийся в укромном уголке, задремал. Он прикрыл глаза, и сразу исчезли дурные запахи, вонь, неухоженный подъезд, но его мозг работал, как радар, он улавливал все отголоски улицы, легкие поскрипывания оконных рам, сквозной ветерок, и при любом шорохе у дремавшего мужчины приоткрывался один глаз и смотрел на противоположную дверь, но она оставалась неподвижной, и мужчина снова принимался дремать. Он сидел не шевелясь, словно робот, готовый вскочить по команде другого, самого главного робота, невидимого, неосязаемого, находившегося внутри него. Среди дремоты и приглушенных шумов мужчина услышал тихий шорох, он открыл глаза и уставился на дверь, новая металлическая дверь под «красное дерево» легко отошла от притолоки, и на площадку вышел бодрый мужчина средних лет, громко напевая какой-то модный шлягер. Он захлопнул дверь и в этот же миг сухощавый человек из своего укромного уголка выстрелил ему прямо в голову. Затем он осторожно выбрался из западни и подошел к упавшему замертво мужчине, выстрелил еще раз, постоял немного, словно размышляя, что делать дальше, и бросил пистолет прямо на грудь убитому. Затем стянул перчатки с рук и сунул их в карман. В тамбуре между дверями сухощавый невзрачный человек надвинул на глаза черную вязаную шапочку и обмотал тонкую шею черным шарфом, не оглядываясь, вышел из подъезда и направился к синей «Ниве», стоявшей невдалеке, прямо за домом. Напротив парадной, где пахло крысиным дерьмом и кошками, стоял новенький «крайслер», сверкая ослепительно-черными боками. За рулем одиноко сидел молоденький водитель с тонкими усиками в ожидании, когда хозяин подойдет к машине. Водитель, прикрыв глаза, слушал музыку.
«На такой крутой машине катается, а на охрану поскупился», – подумал невзрачный человек, поворачивая ключ зажигания. Он включил приемник и прислушался, каким-то неестественным голосом модная заполошная певица заливала всем слушающим про «любовь-морковь», в конце песни она нагло и громогласно заявляла: «А сейчас я тебя съем!» «Песня всем оскомину в зубах набила, а я никак не могу слова запомнить», – съязвил самому себе невзрачный человек и переключил скорость, вскоре старинный дом остался далеко позади.
* * *
За длинным, сверкающим темной полированной поверхностью столом, сидела женщина со смуглым лицом и слегка раскосыми глазами, в черном пиджаке и белой блузке. Она что-то быстро писала, сосредоточенно сжав губы и брови. На первый взгляд женщина выглядела так, будто уже заканчивала третий десяток лет, но, если приглядеться внимательно, можно было догадаться, что она переутомилась и до сокровенных сорока ей еще далеко. На стене висел портрет президента страны. Он строго смотрел на всех входящих, словно предупреждал: в этом кабинете нужно экономить время – говорить короткими фразами и только по делу. Женщина взглянула в окно и вздохнула. Январская полутемь обязывала с утра до ночи сидеть в кабинете с включенным светом. На потолке ярко светилась люстра с десятью хрустальными плафонами. На столе укрепилась уютная настольная лампа.
«На улице мороз, а у меня в кабинете тепло и светло, уютно. Абсолютно не хочется идти на совещание», – подумала женщина и усмехнулась. Она вытянула губы трубочкой: «Ох, уж эти совещания. До чего они выматывают организм и душу. Иногда хочется тихо завыть от бесконечных выволочек, выговоров и разносов. Пропади все пропадом!»
Последнюю фразу женщина произнесла вслух и вздрогнула. Голос прозвучал неожиданно громко, и тут же в дверь тихонько поскреблись.
– Войдите, – сказала женщина и собрала бумаги в аккуратную стопку, вложила их в папку. Папку с бумагами сунула в портфель и, оглядев стол, осталась довольна. Стол сиял чистой и ровной поверхностью.
Дверь медленно открылась. В кабинет тихонько шагнула чья-то нога в поношенном сапоге буро-неопределенного цвета, затем появились плечи в плащевом пальто такого же бурого цвета и, наконец, появилась мохеровая шапочка. Из-под шапочки выглядывало довольно миловидное лицо пожилой женщина.
– Можно, Гюзель Аркадьевна? – робко спросила посетительница.
– Можно-можно, – обреченно махнула рукой женщина за столом. Она мельком взглянула на часы и поморщилась, – что у вас?
– Да у меня к вам личный вопрос, – посетительница окончательно оробела. Она топталась у двери, раздумывая, стоит ли ей проходить дальше.
– Какой еще личный вопрос? У меня прием по понедельникам с четырех до восьми. Можете оставить заявление, – Гюзель Аркадьевна провела рукой по ровной поверхности стола, пытаясь скрыть раздражение.
– Не знаю, что писать-то в заявлении, прямо измучилась вся! – посетительница заплакала, слезы растеклись по ее морщинистому лицу. Она неловко прислонилась к притолоке, чтобы не упасть.
– О-о, господи, только не это! – всполошилась Гюзель Аркадьевна. Она стремительно поднялась из-за стола и бросилась к плачущей просительнице. – Терпеть не могу, когда женщины плачут, прекратите, пожалуйста, – добавила она, смягчая тон.
Гюзель Аркадьевна положила руку на плечо женщине и, обняв ее, повела к столу, заботливо усадила женщину на стул, а сама села рядом, продолжая тайком взглядывать на часы.
