Однажды убил – клеймо навсегда. Даже не на всю жизнь. Навсегда. Умрёшь от какой-нибудь болезни или несчастного случая – будут говорить: поделом этому убийце. Умудришься дожить до старости – вот же тварь, живёт себе как ни в чём ни бывало, всех нас переживёт. Когда наконец сдохнешь, твой дом никто не захочет покупать, потому что в нём жил убийца. Через десять лет после твоей смерти, если в этом захудалом городишке не произойдёт чего-то поинтереснее, о тебе будут вспоминать. Может, и через двадцать. Столько, сколько им захочется. Бесконечно долго. Не по имени. Не по прошлым заслугам.
Просто – убийца.
Им плевать, что ты отсидел положенное. В их понимании это просто невозможно. Потому что для них положенное за такое преступление, за убийство этого человека – смертная казнь, сотни, тысячи смертных казней подряд. Без намёков на возвращение в родной городок. На случайные встречи в магазине. Без права снова дышать одним воздухом с ними.
Вот только они ничего не знают. Они не имеют права судить его. Суд – да. Но не они. Потому что десять, двадцать, тридцать лет они ошибались. Или прикрывались неведением. Расмус не знал, что хуже. В общем-то, теперь ему было всё равно.
Он просто их ненавидел, потому что они ненавидели его. Он презирал их, потому что получал презрение от них. Что ни говори, у них было что-то общее. Может, даже больше, чем «что-то», ведь Расмус Магнуссен прожил в этом городе всю свою жизнь. Не считая, конечно, лет, проведённых в тюрьме.
Но были и отличия.
Во-первых, только он знал, что и почему произошло на самом деле. Они не знали правды и никогда уже не узнают.
Во-вторых, они его боялись. Он не боялся уже никого. Единственного человека, способного вселить в него страх, он убил собственными руками, и с тех пор страх был ему неведом. Так было в тюрьме, так будет и на свободе.
В-третьих, хоть они и будут всячески ему мешать – делом, словом, взглядом – ох уж эти проклятые взгляды! – он собирался начать новую жизнь и не оборачиваться на прошлую.
Назло им всем.
Это оказалось тяжелее, чем он думал.
За годы в тюрьме он набрал и вес, и форму, и теперь, при росте метр девяносто, с чёрными волосами и угрюмым взглядом карих глаз, в широкой чёрной толстовке и чёрной же дутой старой куртке, даже без клейма убийцы на лбу внушал окружающим неприятный трепет. Да что уж говорить…
Расмус был симпатичным и до, и после тюрьмы – при правильной стрижке и одежде (может, ещё с парочкой аксессуаров), даже со своими диковатыми глазами, он мог бы сойти за какого-нибудь захудалого рок-музыканта. Он знал это, но ему было всё равно. Он выглядел как бомж-убийца, опасный элемент, и это его вполне устраивало. Его всегда устраивала правда.
Внешний вид будет отпугивать их, чтобы не лезли.
Внешний вид будет соответствовать его душе.
Пятнадцать лет в тюрьме нанесли ей меньше ранений, чем пятнадцать дней в родном городе. Это действительно оказалось тяжелее, чем он думал.
Когда идёшь по улице, никого не трогая, и все переходят на другую сторону.
Когда приходишь в бассейн, и все невзначай перемещаются не только с твоей дорожки, но и с соседней.
Когда детям показывают на него пальцем и говорят что-то, что заставляет их округлять глаза, а потом спешно уводят их подальше.
Никогда не подходи к этому человеку.
Когда кассир в продуктовом не поднимает глаз, озвучивая сумму покупки и давая сдачу.
Когда заходишь в автобус и здороваешься с водителем, но он не здоровается в ответ.
Когда хочешь записаться в парикмахерскую, но тебе говорят, что всё расписано и свободного времени нет, хотя ты ясно видишь пробелы в разлинованном планировщике.
Когда поднимаешь в приветствии руку проезжающей машине бывших друзей, но они лишь сильнее давят на газ.
Иногда Расмус жалеет, что они объезжают его, а не едут напрямик по его телу.
Ещё бы, ведь все они – её дряхлые коллеги, постаревшие знакомые, повзрослевшие ученики. Друзья друзей, знакомые знакомых, родственники родственников. И просто те, кто не хочет выделяться, следует за толпой безмозглых зомби, роботов, не имеющих своего мнения, не располагающих фактами. Все они знают, что он сделал, и считают нужным это продемонстрировать. Но никто из них не знает, почему.
За всё то время, что он провёл в городе после освобождения, только один человек ни разу не упрекнул его ни словом, ни взглядом. Единственный, кто смотрел ему в глаза. Пусть и озвучивая сумму. Кто относился к нему как к обычному человеку. Нора, единственный кассир в трёх магазинах, которая была с ним вежлива.
Которой, кажется, было наплевать, что он убийца.
А может, ей было наплевать вообще на всё.
Ему это нравилось.
