Тонкая нить кардиограммы нервно вздрагивает, отсчитывая слабые толчки уставшего сердца. Через секунду вялый зигзаг сдается и превращается в линию.
Жизнь с ее бесконечными проблемами, радостями и горестями, взлетами и падениями превращается в ровную дорогу. Дорогу в один конец. Вера понимает это, но не боится. Она летит по темному тоннелю, в ее руках зажата упаковка батареек, и ей совсем не страшно.
***
– Да, это еще одна конченая, – фыркнула толстуха прокуренным басом и выпустила струйку дыма в открытую форточку, – ее сегодня привезли. Чудом откачали. Она не жрала ни черта, вот мотор и отказал. – Женщина зажала дотлевающий окурок двумя толстыми пальцами и смачно затянулась.
– О как, – протянула старушка со шваброй в руке, – видать, беда у ней была, вот она голодом себя и морила. Страдала.
– Страдала, ага! От безделья пухла. Знаю я этих пустоглазых. Смотрят на тебя стеклянными зенками, а в них пустота. Ей хоть часть моих проблем, посмотрела бы я, как она запела.
– Ладно тебе, Светка, неужто не жалко. Она же маленькая, дитятко.
– Кто маленькая? Эта? Да ей двенадцать лет. Дитятко нашла. Тетя Шура, ну ты даешь.
– Что ж она худенькая такая, кожа да кости.
– Ну, я же говорю, не жрала ни черта. Вот и получила по заслугам.
– Тьфу на тебя, – сплюнула старушка. – Давай, дуй отседа, еще накурила. Мне работать надо и тебе тоже.
Недовольная толстуха с грохотом захлопнула деревянную форточку и шаркающей походкой вышла в коридор.
Колченогая старушонка втащила в палату цинковое ведро и принялась елозить шваброй по шершавым половицам. Вера лежала на кровати и старалась уснуть, но звук шкрябающей швабры не давал ей провалиться в дрему.
Ее привезли сегодня утром, после того как она в очередной раз потеряла сознание. За последние полгода это была ее третья госпитализация.
Обычно все шло по одной схеме: потеря сознания, скорая, две недели стационара, капельницы, каши с комочками и клятвы, что теперь она начинает жить по-новому. Точнее, по-старому. Как раньше, до болезни.
***
Три года назад жизнь Веры изменилась. В десять лет она потеряла отца. Мать сказала, что у его сердца села батарейка. Вера не понимала, почему никто не купил ему новых? Когда вся семья поехала на похороны, она протянула матери упаковку Duracell и попросила передать их папе. Женщина разрыдалась, но ничего не взяла.
Отец заботился о Вере: подбрасывал в школьный рюкзак любимое «Оrео», учил плавать и прогонял страшные тени перед сном. А еще у них была традиция. На Новый год они расстилали под пахучей елкой одеяла и, поедая шоколадные конфеты, смотрели рисованные советские мультики.
После смерти отца Вера ощутила сильную нехватку тепла. Она хотела согреться около матери, но та нашла себе другого компаньона – дядю Колю. Днем он чинил стиральную машину, менял лампочки, точил ножи, а по ночам согревал женщину в большой родительской кровати.
Через полтора года они поженились. На вторую годовщину смерти отца молодожены принесли в дом первенца. Вера окончательно ушла на второй план, а на дверях ее комнаты появилась табличка «не входить».
После смерти отца детство Веры с игрушками, просмотром мультиков и настоящей елкой на Новый год закончилось. Телевизор занял дядя Коля, игрушки перешли к малышу, а живую ель заменила искусственная подделка.
И вроде Вера любила маленького брата, и дядя Коля оказался добрым и веселым человеком, но жгучая ревность обжигала холодом. Унять зудящее чувство одиночества помогали только сладости. Они, как и при жизни отца, давали теплоту и приятное ощущение безопасности.
Ледяное одиночество не давало покоя ни дома, ни в школе. Одноклассники сторонились молчаливой Веры, подшучивали над ней. Однажды кто-то крикнул: «Фу, какая она толстая!» Чека от бомбы, что так долго лежала рядом с Верой, оторвалась.
Придя домой, она разделась и стала изучать свое тело. Тошнота подступила к горлу. Вязкое чувство омерзения обволокло ее. Наконец-то она поняла причину своего одиночества: «Я урод!»
