Забрать бабку умирать к себе в квартиру было ошибкой, и Нана начала это понимать.
Но она понимала и многие другие вещи: старость и смерть неизбежны, у бабки не осталось никого, кроме них с Ромой, а их заработок не позволяет нанимать сиделку с проживанием.
Когда они перевезли бабку к себе, они хотя бы высвободили время, которое раньше тратили на бесконечные поездки на другой конец города. О том, чтобы сдавать пустующую бабкину квартиру, речи пока не шло: от пола до потолка она была набита вонючим хламом и старой мебелью. Пройдёт значительный срок, прежде чем они смогут разобрать завалы и привести квартиру в приличное состояние.
Бабку привести в приличное состояние не смог бы никто и никогда.
Если говорить начистоту, это была старая сука. Сморщенная, такая же вонючая, как её хлам, и такая же бесполезная.
Нана не верила в Бога, и когда она смотрела на бабку, неверие находило видимое подтверждение: никакой бог никогда бы не смог создать столь отвратительное существо.
Бабка была двоюродной сестрой Наниной родной бабушки, которая в девяностые эмигрировала в Израиль и там же благополучно скончалась спустя двадцать лет. Пока бабка была на ногах и в разуме, Нана старалась лишний раз с ней не встречаться, но по мере того, как бабкин организм слабел и снашивался, Нане приходилось навещать её всё чаще, помогать по хозяйству и в конечном итоге взять на себя полную ответственность за бабкино существование на финишной прямой жизни.
Бабка ела людей.
Она обгладывала души, старая сука, смаковала косточки и клубки нервов, сплёвывала куски кожи, ногти и волосы, смачно рыгала и какое-то время после этого чувствовала себя удовлетворённой. Не в буквальном смысле, конечно. Но Нана с пяти лет – с тех пор, как ее впервые привезли на проклятую Братиславскую улицу проклятого Купринского района, – понимала: бабка питается людьми, и для того, чтобы ей само́й хватало жизненной силы, просто необходимо потрошить каждого, кто попадает в поле зрения.
Бабка смотрела на собеседника без всякого выражения на лице. Она словно оценивала: имеешь ли ты вообще право находиться перед ней. Затем она открывала рот и одним точным, бьющим в яблочко, выражением говорила человеку ровно то, от чего его нутро взвивалось гейзером, пробивало потолок шестого этажа и уходило в небесную высь. Бабка лупила по цели как снайпер. Она видела каждого насквозь.
Нана, которую в пять лет впервые привезли в Куприно, «потому что бабушка приболела, её нужно навестить», заревела в голос от страха, когда бабка наклонилась и, глядя куда-то в сторону, ровным голосом сообщила, что неопрятные дети вызывают у неё отвращение, и что ублюдская тонкая коса делает Нану похожей на плешивую козу. И что сама Нана тощая и страшная, и виноваты в этом родители, и лучше бы им было родить мальчика, раз они всё равно больше ни на что не годны.
Мама не слышала ничего из того, что сказала бабка; мама улыбалась дурацкой улыбкой, вскакивала, чтобы нарезать пирог (чёрствый и слишком приторный, прокомментировала бабка), заварить чай (куда заварку, дура, сыпанула, будто сама заработала и купила), вымыть посуду (не трожь руками своими, перебьёшь фарфор).
Нана почувствовала, что её предали.
Когда она заплакала и закричала: «Мама, пожалуйста, давай уйдём», мама влепила ей пощёчину. Бабка смотрела на них без всякого выражения. Но Нане показалось, что она сглотнула, будто что-то невидимое по воздуху перенеслось от рыдающей пятилетней девочки к старухе с бульдожьим лицом. Сглотнула и чуть помолодела.
Нана поняла, что её привезли на заклание и защищать не будут.
Позже мама объяснила Нане, что теперь та сама должна навещать бабушку в Куприно, потому что это долг. Это долг, говорила мама, отводя взгляд, это долг, говорила мама, нервно пакуя чемоданы, это твой долг, говорила мама, улетая в Красноярск с новым мужем к его – теперь своим – новым детям.
Это долг, сочувствовал Рома, когда взбешённая Нана приезжала после очередного визита к бабке, падала на пороге, протягивая ему окровавленные обрубки рук, разбитый надвое череп, из которого вытекали мозги вперемешку с кровью, предъявляла вскрытую грудную клетку, обглоданное сердце и вполовину удалённые лёгкие.
Не в буквальном смысле, конечно. Просто она себя чувствовала именно так после каждой поездки в Куприно.
Теперь бабка умирала в соседней комнате.
Бабка умирала уже четвёртый месяц, и четвёртый месяц Нана не могла дышать.
В буквальном смысле.
Что-то изменилось в квартире, в их уютном гнёздышке, которое они так тщательно выбрали и с такой любовью обставили после свадьбы. В квартире, в которой они душа в душу жили уже третий год. Квартира смотрела окнами на парк, обе комнаты – на одну сторону. Летом вентиляционных возможностей квартиры едва хватало на то, чтобы справиться с духотой. Тогда приходилось приоткрывать входную дверь, чтобы сквозняк прогулялся от открытого окна к общему балкону с противоположной стороны. В остальное время – в особенности когда дул восточный ветер – в квартире было свежо. Нана любила сквозняки и любила ветер.
Воздух закончился с переездом бабки.
Сначала Нане казалось, что это нервное. Она просто сильно устаёт от ухода за старой сукой и от бесконечных комментариев, которыми этот уход сопровождается. Она стала хуже спать ночами, начала просыпаться от ощущения, будто её кто-то душит.
Нана пробовала пить успокоительные. Заваривала травки, капала капли, даже глотала таблетки. Сон вроде бы становился глубже, но в этом таилась опасность: Нана начала бояться, что не сможет проснуться. Она проваливалась глубже в чёрную липкую пропасть, просыпаться стало труднее, а воздуха с каждым днём становилось всё меньше.
Первое время Нана чувствовала это только по ночам, когда просыпалась с бьющимся сердцем, мокрая от пота. В полусне-полубреду ей виделись ленинградские пышки. Круглые, жирные, горячие, присыпанные сахарной пудрой. Чья-то рука метала горячие комки теста в раскалённое масло, и Нана была внутри одного из них, внутри пузырика дрожжевого теста, со всех сторон окружённого плотной обжигающей массой. Она раздвигала руками эту массу, пыталась найти выход, пыталась прорвать плотную стенку, но всё было бесполезно.
Нана таращила глаза, открывала рот, двигала руками и ногами, но не чувствовала тела. Вокруг была только горячая темнота, и она сама становилась горячей темнотой, сливалась с ней.
Пробуждение не приносило облегчения, оно лишь напоминало переход с одного уровня сна на другой, как бывает, когда кошмары вложены один в другой, подобно куклам в матрёшке. Нана смотрела в черноту распахнутыми глазами и слушала мерное Ромино дыхание рядом.
