Запах хлорки всегда напоминал Сороке (которую на самом деле звали Маргарет Льюис) о лете, а лето, в свою очередь, напоминало о счастливых временах – тех самых, когда вся ее жизнь еще не пошла под откос. Прошлым летом сестра была дома, отец не изменял, мать не пила, а Сороку целых три месяца никто не трогал. Она все время валялась на водяном матрасе в форме пиццы в бассейне, а ее бывшая лучшая подруга Эллисон плавала рядом на белом лебеде. Теперь на лебеде полно порезов от лезвий, а пицца сдулась.
Сорока коснулась губами клапана матраса и дунула. На языке появился привкус химикатов, солнцезащитного крема, пота и огорчения. Она отстранилась и попыталась сплюнуть.
Кожу ладони покалывало там, куда попала хлорка. Сорока с телефона зашла в поисковик: «Сдохну ли я от порошка хлорки на коже к чертям собачьим, ну пожалуйста» (к сожалению, ответ был «нет»). Она несколько минут подержала руку под струей из садового шланга. Вода была ледяной, и рука онемела, зато кожу больше не щипало. Сорока решила, что это к лучшему.
Она нашла в гараже старый насос для шин и вынесла его на задний двор, где и уселась на траву, скрестив ноги. Матрас-пицца выцвел после трех месяцев каждодневных заплывов прошлым летом. В том месте, где обычно лежала Сорока, узор был ярче – она пользовалась солнцезащитным кремом с SPF 50 и совсем не загорала.
В бассейн нельзя заходить сразу после добавления хлорки, но было 1 мая, а в Новой Англии стояла не по сезону сильная, почти июльская жара. Да и потом, Сорока едва касалась воды со своего места на матрасе. Будь она честна с собой, то призналась бы, как сильно надеялась, что бассейн, матрас или оба сразу подействуют как машина времени и перенесут ее назад, в тот день, когда душа была еще живой и не болела так сильно.
Сорока перекинула надутый матрас через край бассейна, по лестнице взобралась на узкую приподнятую платформу и осторожно пересела на матрас. Она сняла с головы соломенную шляпу, положила ее на лицо и глубоко вдохнула запах хлорки, острый, как нашатырь, как удар под дых. Наверное, она переборщила с хлоркой, но за бассейном последний год не следили, и он позеленел от мха, грибка или чего-то еще.
«От ряски», – внезапно сказала она. Ее голос прозвучал так тихо, что остался в шляпе и на секунду отразился эхом. Сквозь щели в плетении Сорока видела солнце, голубое небо, деревья. До конца десятого класса оставался всего месяц, и она решила, приведя массу доказательств, что весь мир – это чья-то глупая шутка.
Но на солнце было хорошо. Матрас-пицца лениво плавал и мягко стучал о стенки бассейна, дул теплый ветерок, и Сорока на мгновение ощутила, как на нее робко нахлынуло умиротворение. Она опустила руку в бассейн и по запястье погрузила в прохладную воду, но потом вспомнила о свежей хлорке и вынула обратно.
В доме зазвонил телефон. Этот номер знала лишь горстка людей, и большинство из них были продавцами из телемагазинов. Она знала, что ее мать Энн-Мэри сейчас дома – уже напилась и смотрела телевизор, но телефон долго звонил и затих без ответа. Энн-Мэри отключила автоответчик несколько месяцев назад, но отец Сороки по-прежнему звонил каждый день в шесть часов, ожидая, что кто-нибудь возьмет трубку. Сорока любила представлять, что бы он сказал, если бы мог оставить сообщение. Тихий молящий голос вытек бы из дома, прокрался по траве, вскарабкался на край бассейна и заплыл прямо в ухо Сороке.
Он бы сказал что-нибудь простое, например:
«Энн-Мэри, пожалуйста, перезвони. Прошу, поговори со мной. Пожалуйста, дай мне шанс объяснить».
А означало бы это что-то вроде:
«Энн-Мэри, прости, что наша дочь застала меня с твоей сестрой у нас в спальне полгода назад, когда ты навещала друзей за городом, а Сорока должна была находиться в школе, но вместо этого прогуляла третий урок, чтобы залезть в твой прикроватный столик за нашей травкой и накуриться вместе с Эллисон, а потом съесть четыре пакета картофельных чипсов со вкусом барбекю. Прости, что мы с твоей сестрой были голыми и долго стояли, глядя на дочь/племянницу, не зная, что сказать, и даже не додумавшись прикрыться. Как будто время икнуло и застыло на месте, а мы втроем не могли понять, как это исправить и заставить его снова двигаться. Энн-Мэри, прости, что образ моего голого, полуэрегированного члена навсегда останется выжжен на внутренней стороне век нашей младшей дочери. Энн-Мэри, пожалуйста, перезвони. Прошу, поговори со мной. Пожалуйста, дай мне шанс объяснить».
Грохот в доме вывел Сороку из раздумий: Энн-Мэри кинула телефон об стенку, но это был очень старый аппарат, крепче всех известных человечеству, поэтому он непременно переживет такой незначительный пустяк. Сорока потом соберет его обратно, и весь этот спектакль повторится и завтра, и послезавтра, и снова, и снова, и так до бесконечности.
* * *
Сорока валялась на матрасе в бассейне, пока не зашло солнце, а мать не отключилась на диване рядом с громко работающим телевизором. Тогда Сорока вытерлась на платформе бассейна и зашла домой.
В доме на Пайн-стрит, где жили они с матерью, стояла темнота. Жалюзи были надежно закрыты, почти на каждом окне висели тяжелые плотные шторы. Кондиционеры выдували затхлый, холодный воздух, от которого по коже пробегали мурашки, если подойти слишком близко.
Вот уже полгода она готовила себе однообразную еду, потому что еда ее вообще мало волновала. Нужно было лишь не потерять заметно в весе и не наслать на себя подозрения школьного психолога, у дочери которого отказали почки из-за медленного угасания от анорексии. Теперь психолог была одержима весом учеников средней школы города Вдали. Она постоянно бродила по коридорам и всматривалась в тела, ища выпирающие кости – ключицы и локти, на которых кожа натягивалась так, что становилась на три оттенка светлее обычного.
