– Да когда же ты разродишься, тварь?!
Меньше всего я ожидала услышать подобные слова, когда разлепила тяжелые веки. Честное слово, лучше бы их не открывала. И вообще не приходила в сознание. Спазм и режущая боль скрутили мгновенно, из глаз брызнули слезы, а я не сдержала крика.
– Тужься, дрянь! – напутствовали меня.
Сквозь мутную пелену в глазах, чувствуя дрожащее, как в лихорадке, тело, я едва различала очертания людей. Но новая схватка забрала последние силы.
– Мертвый? – нетерпеливо спросила женщина. – Он мертв?
Хилый писк, переросший в уверенный крик, стал ответом.
– Мальчик, – объявили ей.
И пусть мне было невероятно плохо и больно, я все же нашла в себе силы, чтобы чуть приподняться и посмотреть вокруг.
– Еще немного, Ваша светлость, – произнес, скорее всего, врач, сидящий у моих ног. – Последу выйти нужно…
– Кто?! – в комнату влетел мужчина. Он даже не посмотрел в мою сторону.
Почему-то это отозвалось застарелой обидой.
– Мальчик, Ваше сиятельство! – та, что награждала меня нелестными эпитетами, вышла вперед, неся на руках младенца, наспех завернутого в пеленку.
«Сколько ж на ней цацок…» – подумала я.
А потом меня накрыло.
Я буквально в огне плавилась! Так невольно и о геенне огненной вспомнишь, и все грехи свои тяжкие.
Сложно сказать, сколько это длилось. Я несколько раз приходила в себя, была напоена чем-то кисловатым на вкус и снова уплывала в пламенное беспамятство.
В какой момент все изменилось, сложно сказать. Я понимала, что все еще без сознания, что моему телу больно и плохо, но при этом видела то, что никак не могла соотнести со своей жизнью – земной жизнью Настасьи Павловны (для своих родных и близких) и Анестезии Падловны для всех остальных.
Мельтешение лиц, событий… И апофеозом – просьба молоденькой девочки, смотрящей, кажется, в самую душу своими синими, словно безоблачное летнее небо, глазами. И не отказать никак! Чай сердце не каменное, а горе девчонки неподдельное, глубокое. Такая тоска и стылая боль, что отвернуться-отмахнуться не выйдет, за свою принимается.
И клятва, что легко срывается с губ, обещание позаботиться о том единственном, что осталось от несчастной.
Я проснулась, но какое-то время продолжала лежать, не шевелясь. Мне нужно было хоть немного привыкнуть к новым ощущениям, к себе новой! Попытаться хоть как-то структурировать увиденное и услышанное в беспамятстве. Хотя интуиция подсказывала, что в нужный момент я смогу воспользоваться любым из знаний той, чье место теперь заняла.
А заодно смириться с тем, что я не спятила под старость лет и действительно оказалась в теле роженицы в момент ее смерти. Еще и в другом мире.
Так, Настасьюшка, не время горевать о прошлой жизни. Да и что о ней горевать? Сына воспитала настоящим мужчиной, бизнес давно ему передала, железной рукой руководит на зависть врагам, на радость семье. Невестку в дом привел почти идеальную (да простят меня все невестки мира, а для любой матери даже самая распрекрасная ликом святым не станет). Глуповата Анечка, да за сыном, как за богом ходит, чуть ли не в рот заглядывает. Деток родила, быт весь на себя взяла, хоть и помощниц сын нанял…
И все ж несправедлива я! Будь у нее волчья хватка – тяжко Сережке бы пришлось. А так – в дела не лезет, ибо не смыслит ничего, зато жена и мать из нее отличные. Да и гонора никакого нет, к старшим уважение имеет, а сие редкость в наш современный век. Правду говорят: пока не потеряем, не ценим.
Даст бог, все у них и дальше хорошо будет. А мне, считай, шанс второй выпал. Вот так и буду думать…
– Ваша светлость! Очнулись! – послышался старческий, чуть скрипучий голос, от которого мигом разболелась голова.
Впрочем, вряд ли женщина была виновата. Тело все еще отходило от прелестей родов и последующей горячки. Чудо, что вообще жива… Да уж, чудо… Уже известно, какого рода.
Я сфокусировала взгляд на склонившейся служанке. Действительно старенькая. Не пожилая, а именно старенькая. С трудом выцепила ее имя из вороха чужой памяти.
Пока я соображала, меня успели приподнять и дали напиться. Стало чуть легче, хотя все тело ломило, тянуло живот и невыносимо болела грудь.
– Райлиса, – просипела, мысленно чертыхнувшись от своей слабости. – Где мой сын?
Я точно помню, что это был мальчик. И живой. Мой. Теперь мой.
– В детской, Ваша светлость. С кормилицами и няньками…
И, скорее всего, с рыжеволосой тварью, той самой, что этим эпитетом награждала меня.
Ничего-ничего, дайте время – и разберусь со всем, и ребенка в обиду не дам.
Я вздохнула и попробовала подняться. Никогда не таскали монолитные блоки? А мне доводилось. Пусть не одна, и все же… Ощущения были примерно такими же. После Сережки я себя квашней избитой не ощущала, хоть и родила его в тридцать. А тут словно и не молодое тело.
– Ваша светлость, куда же Вы? Вам нельзя, лежите! – всполошилась Райлиса и попыталась уложить меня обратно.
Но я, пусть и не сразу, отбилась и смогла все же сесть. Не встать. Увы, этого пока мне явно было не дано. Я переводила дух, а служанка утирала мое лицо пахнущей травами тряпкой. Пот с меня лился такой, словно я в «Зарницу» играла и почти завладела вражеским флагом.
– Належалась уже, – хрипло ответила ей, пытаясь понять, отчего настолько слаба.
От кровопотери? Развивается родовая горячка? Имеется заражение крови? Не дай бог, конечно. Вряд ли тут существуют антибиотики в том виде, в каком я к ним привыкла, иначе бы девочка, в теле которой я оказалась, о таком знала. Конечно, способ получения пенициллина мне известен, но…
– Выпейте, Ваша светлость, – по лицу женщины текли слезы, что не помешало ей подать мне кружку с настоем.
Пахло корой дуба и еще какими-то травками, но из-за яркого вкуса коры все остальное притуплялось. Выпила смело. Во-первых, хотелось пить. Во-вторых, хотелось жить.
А кора дуба при правильном сборе да при верном применении обладала множеством целебных свойств. И кровеостанавливающее, и противовоспалительное, и дезинфицирующе, и укрепляющее… И это я еще не все назвала.
– Вот и славно, вот и хорошо, – приговаривала старушка, пока я допивала настой.
Для начала не мешало бы помыться. Необязательно ванна, хватило бы и душа. Но я чувствовала, что в итоге придется обойтись мокрыми полотенцами. И то хлеб.
