Рыбак
Когда долгое время ходишь на одну работу по одному маршруту начинаешь привыкать к прохожим. По одним можно сверять время, не доставая телефон из кармана, о других интересно строить всяческие догадки. Кто они? Чем занимаются? Почему сегодня опаздывают? Третьим можно даже кивнуть.
Во всем это разнообразии всегда есть люди, которые незыблемо вписаны в пейзаж, и являются его частью словно лица президентов на горе Рашмор. Они никуда не спешат и являются как бы статичным маркерами или бакенами, пролетая мимо которых, начинаешь ощущать бессмысленность суеты.
Для меня это рыбак на Владимирском пруду. Фигура крайне колоритная, несмотря на то, что лица его я никогда не видел, но всегда чувствовал, что его тяжелый взгляд подобный эхолоту устремлен, куда-то вниз под плотную ряску. У него крохотная для его сложения голова, узкие плечи, которые U-образно направлены в сторону воды и огромный несоразмерный зад, под которым даже не угадывается складной стульчик. Весь он подобен конусу или пирамиде основательно вросший в илистый берег и напоминает фигуру с острова Пасха. Он никогда не двигается, и жив ли он, сказать весьма сложно.
Мне все время кажется, что не будет ни страны, ни города, ни меня, а он так и будет сидеть, весь покрытый мхом и грибами. У основания его ног все также будут покачиваться горлышки пивных бутылок, а между ними сновать водомерки, оставляющие легки круги на маслянистой поверхности воды.
13.08.2015
Чайтанья
Косо метет мокрый снег, липкий тяжелый, так метет, что выбивает остатки цвета из окружающих предметов, и нет ничего кроме черного и белого, только желтая труба газопровода на стене. Она петляет вдоль щербатой кирпичной кладки, взбирается вверх, огибая окна, опускается до уровня подоконников, перепрыгивает на соседние дома, направляя к переходу, ведущему в главный вход Ботанического сада к белой сторожевой башне с магазинчиком «Цветы». За чугунной оградой, едва заметна бойлерная или трансформаторная будка с узкими бойницами под самой крышей, какие бывают в общественных туалетах. Стена, обращенная на восток в сторону Марфинской шарашки, расписана граффити, в котором с трудом читается «Чайтанья».
– Хари ом тат сат! Бог есть истина.
Если выйти рано утром, можно увидеть, как в бойлерной открывается тяжелая железная дверь, и на заваленную снегом дорогу выходит Джанговар со скребком в руках в ярко желтой спецовке. Узловатая коричневая рука, уверенно сжимает черенок лопаты, словно это не черенок вовсе, а старое копье и цвет руки сливается с темным отполированным древком. Каждый день он расчищает тропинку от порога «Чайтаньи» до скульптуры графа Шереметева. Женоподобная фигура в буклированyом парике нелепо торчит из сугроба, выставив ножку в менуэтном па, к пухлой ляжке приникла борзая, похожая на овцу. Закончив работу, Джанговар стоит возле белого графа, облокотившись на лопату, и порывы ветра доносят тихий разговор на фарси. Мокрый снег нещадно облепляет крашеный бетон. Черты изваяния кривятся, шевелятся, шея постепенно утопает в плечах, собака растет на глазах, и вот уже кажется издалека, за завесою снега – маленький человечек с копьем в руках, стоит возле огромного Йети с лохматым медведем.
–Как же ты оказался здесь, дядя Джа?
Он удаляется по аллее в сторону пруда. Хрупкая фигура, то скрывается за пеленой снегопада, то снова появляется, словно звук колокольчика.
Так метет, что выбивает остатки цвета из окружающих предметов, и нет ничего кроме черного и белого, только желтая труба газопровода на стене и желтая спецовка дяди Джа, больше нет цвета ни в чем.
На берегу пруда, возле громадного разлапистого маньчжурского ореха, отполированного задницами детей в нескольких поколениях, того самого которого в Останкино называют «лазательное дерево» Джанговар останавливается. Хари ом тат сат! Он достает из кармана желтую ленточку, привязывает ее к корявой ветке, похожей на палец старика и долго молчит.
И нет ничего кроме черного и белого, только желтая труба газопровода на стене, желтая спецовка дяди Джа, и желтая ленточка на ветке.
Вечер. Сидя на заснеженной лавочке, пьем кислое вино из горла.
– Как же ты оказался здесь дядя Джа? Как тебя сюда занесло?
Он улыбается: « Это мое дерево, понимаешь? Нимай. По-вашему, дерево Жизни, ты видел его плоды? Здесь был Райский сад». Он снова задумался, и скосил желтый гепатитный глаз в сторону кофейной палатки. Я поперхнулся, вино залило воротник.
– На месте Ботанического сада, Райский сад?!!!
– Да.
– Дядя Джа, а ты часом не читал Пелевина?
– Нет, а кто это?
От удивления ставлю бутылку в сугроб. Молчим. Зажигаются фонари. Вино подергивается тоненькой корочкой льда, она покачивается на поверхности и раздается тихий звон словно отзвуки колокольчика.
30.03.18
Шаги.
Ключ длинный, сантиметров двадцать, с хитрыми бороздками разной высоты, черный от старости. Вставляю его в заплывшее краской отверстие и поворачиваю. Кхег-клац. Звук совсем как у затвора винтовки. Теперь еще раз до упора. Кхег-клац. Патрон в стволе. Еще нужно снять никелированную цепочку с английского замка. Массивная дверь открывается со скрипом. Отмечаю про себя, что скрип это хорошо! Это значит, что «отсек» задраен туго и течь не даст. Делаю шаг вперед, пока только один. Светлая лестница с высоким окном. Вначале режет глаз, потом привыкаешь. Воздух серый, густой от пыльной взвеси, потревоженный дверью, он кисельно вздрагивает в луче света, и крохотные блестящие песчинки испуганно шарахаются в сторону. На глубоком подоконнике маленький садик с жухлыми фиалками, ваза сухоцветов, старая гавайская гитара с двумя струнами, коньячная рюмка набитая окурками, под окном глубокое кресло. Время остановилось.
Лестничная клетка, – важная часть моей квартиры, вернее сказать ее продолжение или если хотите барокамера, где можно немного посидеть, выровнять давление перед выходом в город, привыкнуть к навязчивому шуму и гулким шагам на лестнице. Впрочем, вся эта жизнь происходит ниже, а здесь наверху она заканчивается, упираясь в заколоченную соседскую дверь и чердачный люк над головой. Курю, развалившись в продавленном кресле, и думаю об удобстве выхода на черную лестницу. С Малой Бронной доносится трель отбойного молотка, грохот компрессора и скулеж скорой. Тяжелая ватная муть городского шума постепенно обволакивает. Нужно идти.
Лестничный марш это десять ступеней, – десять шагов. Четыре марша – сорок, но сейчас я их не считаю, – ходьба по лестнице похожа на перемещение по вертикали, чем-то напоминающее полет. На плоскости все проще, – есть икс, игрек, здесь же в систему координат вплетается новая величина, отвечающая за высоту этажа, и все путает. За пределами квартиры лестница это единственное место, где я не считаю шаги и уверенно «лечу» вниз.
