Ночью опять случился пожар. На сей раз, должно быть, совсем недалеко от дома. Выйдя без пальто на улицу, запорошенную тонким слоем снега, она сразу почувствовала едкий запах. Он резко отличался от обычного зимнего дыма: жженая резина, обгорелые тряпки, расплавленный металл, а еще паленая кожа и волосы. Некоторые женщины в холода укутывали детей в овечьи шкуры. Не в первый раз Ева задумалась о том, кто же это творит, кто с некоторых пор задними дворами пробирается по ночам в многоквартирные дома и поджигает в парадных детские коляски. Сумасшедший или подросток – так считали многие. К счастью, до сих пор огонь не перекидывался на сами дома и пока никто не пострадал. В «Херти» новая коляска стоила сто двадцать марок. Не пустяк для молодой семьи.
«…Молодой семьи…» – стучало в голове. Ева принялась ходить взад-вперед по тротуару. Было морозно, но холода она не чувствовала, хоть и была только в новом голубом шелковом платье. Напротив, от волнения она даже вспотела. Поскольку ждала ни больше ни меньше как «счастья всей жизни», по презрительному выражению сестры. Ева ждала будущего мужа, который сегодня, в третье воскресенье адвента, решил представиться ее родным. Он был приглашен на обед. Ева посмотрела на наручные часы. Тринадцать часов три минуты. Юрген опаздывал.
Мимо медленно ехали машины. Воскресные водители. Льдило. Слово придумал отец Евы специально для этого погодного явления: мелкая ледяная стружка плавно выпадала из облаков. Как будто кто-то стругал огромную льдину. Кто-то, кто предопределяет все. Ева подняла взгляд в серое небо над белесыми крышами и заметила, что за ней наблюдают: в окне на втором этаже над вывеской «Немецкий дом», прямо над буквой «о», стояла шатенка. Она смотрела на дочь. Мать не двигалась, но у Евы возникло такое ощущение, будто та прощается, и она быстро отвернулась. Сглотнула. Только не хватало сейчас заплакать.
Дверь ресторана отворилась, и вышел отец в белой рабочей куртке – тяжелый, надежный. Не глядя на Еву, он открыл стеклянную витрину, якобы чтобы поместить туда новое меню. Но Ева знала, оно будет только к карнавалу. На самом деле отец волновался. Он был очень привязан к дочери и ревновал к незнакомцу. Ева услышала, как отец тихонько что-то напевает – делает вид, что все, как обычно. Людвиг Брунс пел одну из народных песен, которые с таким удовольствием уродовал. К его огорчению, он был начисто лишен музыкального слуха:
Мы мурлычем у ворот,
И нам очень хорошо
Под ли-и-ипами.
У окна рядом с матерью появилась молодая женщина со светлыми взбитыми волосами. Она с преувеличенным волнением помахала Еве рукой, но та даже на расстоянии заметила, что Аннегрете невесело. Ей, однако, не в чем было себя упрекнуть. Она достаточно долго ждала, пока старшая сестра первой выйдет замуж. Но когда той исполнилось двадцать восемь лет, да к тому же она еще больше раздалась в ширину, Ева, по тайной договоренности с родителями, решила, что это правило более не действует. Все-таки она уже и сама почти что старая дева. Толпы ухажеров ее не осаждали. Родные не могли этого понять, так как Ева была здоровая, женственная – полные губы, тонкий носик, длинные натуральные светлые волосы, которые она сама стригла и искусно укладывала в пучок. Но взгляд ее часто выдавал какое-то беспокойство, будто она ждала катастрофы. Ева подозревала, что отпугивает мужчин.
Тринадцать часов пять минут. Юргена все не было. Вместо этого открылась соседняя с рестораном дверь и вышел Штефан. Брат был без куртки, что немедленно вызвало встревоженный стук и жестикуляцию матери в окне. Но упрямец не повернул головы: он же надел оранжевую вязаную шапочку и такие же перчатки. Штефан тащил за собой санки, а около него пританцовывал Пурцель, черная такса, коварный, но искренне любимый всеми членами семьи пес.
– Фу, как воняет, – сказал Штефан.
Ева вздохнула:
– Только вас здесь не хватало! Не семья, а наказание.
Штефан принялся возить санки взад-вперед по тонкому слою снега, выпавшему на тротуар. Пурцель принюхался к столбу, возбужденно обежал круг и наложил на снег кучу. От нее пошел пар. Полозья санок скрипели по асфальту. К скрипу добавился звук лопаты для уборки снега, с которой отец возился у входа. Ева увидела, как он схватился за спину и закрыл глаза. Опять у него боли, в чем он никогда не признается.
Людвига долго «чертовски мурыжило» в пояснице, как он говорил, а как-то утром в октябре он не смог встать. Ева вызвала «Скорую», в городской больнице сделали рентген и диагностировали грыжу. Отца прооперировали, и врач доходчиво объяснил, что ресторан придется закрыть.
Людвиг Брунс заявил, что ему нужно кормить семью. Как же это возможно на маленькую пенсию? Ему попытались внушить, что нужно не самому стоять у плиты, а нанять повара. Но Людвигу претила мысль пустить в свое царство чужака. Решением стал отказ от обедов, и с осени они были открыты только по вечерам. Оборот упал почти наполовину, но Людвиг стал чувствовать себя лучше.
Тем не менее Ева знала, больше всего отец хотел весной снова иметь возможность предлагать гостям обеды. Людвиг Брунс любил свою работу, любил, когда люди сидят веселой компанией, когда им вкусно и они довольные, сытые, навеселе идут домой. «Я удерживаю душу в теле», – любил говорить он. А мать отшучивалась: «Трактирная душа».
Наконец Ева замерзла и скрестила на груди руки, ее передернуло. Она очень надеялась, что Юрген уважительно отнесется к родителям. Ведь пару раз она уже была свидетелем того, с каким неприятным пренебрежением он обращается с официантами и продавщицами.
– Полиция! – крикнул Штефан.
Подъехала черно-белая машина с сиреной на крыше и двумя пассажирами в темно-синей форме. Штефан с благоговением уставился на них. Ева решила, что полицейские решили заняться сожженными колясками – осмотреть следы, опросить жильцов, не заметил ли кто ночью чего-нибудь подозрительного. Полицейские кивнули сперва Людвигу, затем коротко Еве. Они знали свой участок. Машина почти бесшумно проехала мимо и свернула на Кёнигштрассе. «Наверно, горело в тех новых розовых домах. Там живут несколько молодых семей. Молодых семей».
