Детство на площади «Трех птиц»
Родилась я в полдень, в 13:10, 5 марта 1964 года. Папа, Гуров Алексей Михайлович, хотел, чтобы первым ребенком была девочка и чтобы была копией мамы! Довод был следующим: «Я был хулиганом, а дочь такой никогда не будет!» Как мечтал, так и получил: внешне я была очень похожа на маму («Филипповна, моя рыжая», – называл папа маму любя), но вот характер и харизму я взяла от отца.
Принесли меня из Ростовского роддома №5 домой в общую, коммунальную, квартиру, которая находилась в трехэтажном доме №18 на проспекте Стачки в первом подъезде на последнем этаже, номер квартиры не помню. И пока мы жили там, а это было почти четыре года, при мне уже дом перестроили и возвели сверху еще два этажа. Я помню строительные леса, брезент на выходе, подвешенный к кровле парадной, строительный мусор и следы на ступенях от побелки. Во дворе была песочница и две лавочки, на которых постоянно сидели милые бабушки, лузгали семечки и нас, детей, выгуливали. Переселенческая квартира имела три комнаты, где жили три разные семьи. В общем пользовании был коридор, крошечная кухня и еще крохотнее санузел. Соседи по квартире были людьми добродушными. И впоследствии моя бабушка Ира, когда перебралась к нам насовсем в мои семь месяцев от роду, пыталась их даже воспитывать. Напротив нашей комнаты жил дядя Слава, мужчина лет тридцати пяти, высокий с длинными большими руками и огромными ногами. Он носил светлые неглаженые рубашки и, как в армии, сильно заправлял их в брюки-«дудочки», зауженные книзу и о-о-очень «подстреленные», короткие. А вот цвет брюк был, наверное, «модный». У папы брюки были классические черные, а вот у дяди Славы – цвета «детской неожиданности». Когда я на него смотрела снизу вверх, сначала бросались в глаза его огромные черные ботинки, которые он носил зимой и летом, заломленные и мятые на носах и со стертыми каблуками, потом черные старые носки, часть волосатой светлой ноги и потом уже «дудочки».
Однажды он куда-то собирался и тут громко объявил: «Иду в театр!» И это слово вызвало смех всех обитателей коммуналки, почему – не знаю. Но поскольку тогда я знала только про цирк, мне подумалось: «Как хорошо – дядя Слава будет вечером смеяться». В коридоре завоняло одеколоном «Шипр» да так сильно, что бабушка побежала за таблеткой от головы и сказала, что в ее смерти винить надо Славку. Поверх рубашки на воротнике красовалась бабочка. Я такого бантика еще никогда не видела и попросила ее потрогать, но мне сразу запретили: «Руки грязные – испачкаешь». Тогда я быстро убежала в комнату, стащила бабушкин пояс от халата, повязала его на шею и вышла. Бабушка увидела, побелела, отшлепала меня и запретила что-либо крутить на своей тонкой шейке, и я заплакала, что никто не понял моей красоты и что тоже хочу в театр.
Вячеслав был холостяком и мужчиной весьма любвеобильным. К нему бесконечно ходили разные девушки, с которыми он знакомился на вокзале. «Может он там работал?» – думала я. Как-то раз я слышала разговор взрослых:
– Где ты их находишь?
– На вокзале и на Центральном рынке, – отвечал он.
Я еще подумала: «Почему теток находят или ищут там? Они – „потеряшки“ – там стоят, а их находят?». Случались по этому поводу различные конфузы. Порой даже доходило до громких разбирательств с тасканием за волосы. Когда Славка попадал в щекотливую ситуацию, и две разные красавицы в одно и то же время появлялись на пороге, он баррикадировался в своей комнатке, закрывшись на ключ, типа, его дома нет, притихал, не дышал и не подавал признаков жизни – нет его дома и все! А бывало и так, что не дышал он не один, а со своей новой подругой. С тех пор, как бабушка стала жить у нас, у Славы наступили тяжкие времена – она его сдавала! Ласковым голосом и тихо говорила очередной пассии: «Девушка, не уходите, стучите громче – он дома. Видно, прилег после ночной смены». Так и отвадила девчонок от нашего дома. И пошел он по девицам сам, а в эту коммуналку старался приводить девушек уже крайне редко.
Как человек Славка был жадным. Покупал говяжью голову, рубил ее и варил холодец. В своей жизни с таким я сталкивалась дважды: Славка – первый и Алексей Павлович, мой свекор – второй, кто варили холодец из голов. На рынке головы со шкурой продавались всегда. Из них делалось головное заливное, которое, может, и вкусное, но в нашей семье это не практиковалось, даже когда денег не хватало до зарплаты. И вот Славка засовывал целиком всю часть говяжьей головы (обычно бралась половина ее) в алюминиевую огромную кастрюлю, и она варилась целый день. Маму от запахов этого варева тошнило. Запах был, конечно, очень стойкий и весьма специфический. Когда все сварилось, начинался ритуал разделывания и разбора костей. Мясо отделялось вилочкой от костей, а оттуда выстукивались мозги. Славка блаженствовал, разделывая холодное, вытаскивал по одному зубу, обсасывал его смакуя и выбрасывал, а затем выбивал ножичком следующий и снова чавкал и причмокивал. Это еще то зрелище, не для слабонервных. Тогда-то я и узнала, что глазки у коровы можно достать. Оказывается, в глазах есть мышцы, и их тоже сосут и едят! Это меня до сих пор, кстати, удивляет. Глазик – большой и серо-беленький, его вытаскивали вилочкой на тарелочку и копались в нем. Самое удивительное – внутри глазика пряталась белая крупная бусинка. Загадка природы! «Как корова туда прятала бусинки? – думала я. – И как бы ее стащить, такую красивую беленькую». И мне это удавалось сделать, зажав ее в своей маленькой ладошке и убежав в нашу комнату. А самое главное, показать бабушке, какая бусина красивая. Но бабушка забирала ее: «Нельзя! Проглотишь и подавишься! Отдай!» И опять меня ругали, что нельзя брать чужое, что это плохо. Я печалилась и больше этого не повторяла, но ровно до того момента, когда Славка в очередной раз соберется готовить холодное. С этим всем мои познания мира ширились и росли. Могло бы показаться со стороны, что в детстве я была похожа на персонажа из фильма «Семейка Адамс» – дочь Уэндзи, невозмутимая и всегда серьёзная девочка, но в отличии от нее я носила воздушные платьица с рюшами и оборочками, кофточки и колготки, просто куколка. Не взирая на недовольство моей семьи, я с живым интересом наблюдала за всем происходящим вокруг, особенно за Славкиными кулинарными приготовлениями изысков. При этом опыт с зубками у меня был не малый, прочтете позже. Мне эти зубки умершей коровы были интересны. Как же меня привлекал звук, с каким они падали в металлическое ведро, когда Славка бросал их уже чистыми косточками. Они так звонко звенели, стукаясь о металл, и вызывали у меня чисто детское любопытство, живой неподдельный интерес, так сказать. Но ненадолго! Меня хватали за руку и уводили в комнату, не смотря на мое сопротивление и искреннее желание участвовать в процессе готовки.
