Сарин тяжело облокотился о балконные перила… Зачем он отправил свою память так далеко? Что мне там нужно? Понять, что никуда не пришел, что тропки конца и края нет?.. Или что? Ведь и тут неплохо начиналось…
Металлическая полоса больно давила предплечья. Скривился уголками губ, убрал руки, прислонился спиной к косяку двери. Перевел дыхание. Ничего… в голове хоть немного посвежело, а то совсем отупел от жары. Осовелыми глазами смотрел в даль.
Ну все! Все вроде есть и даже было, счастье? и любовь наверное? Тут Олег задумался. Не смог он найти в себе любви а значит и счастья женщине любящей его дать не смог.
А так что ж, только взглядом поведи… Место одно чего стоит. Знающие люди, мастера своего дела, новый микрорайон спроектировали, и дом Олега, ленинградского проекта, девятиэтажка, на краю жилого массива устроилась – у самого леса – очень удобно. Шаг ступил, природа, зелень, тишина… Квартира прекрасная, шестой этаж. Панорама! Дух захватывает! Монастырская гора, так это место называется. В народе кличут «Монгора». Надо думать, духовная обитель тут когда-то располагалась.
– Ну, что ж, – Сарин зло усмехнулся. – Святое место, святым и жить! – А все же красиво.
И без того крутой Волжский берег в этом месте вздыбило гигантским лесистым холмом. Крутые склоны заросли листвяком: береза, осина, по низу – ветлы, у самой воды кусты ивняка. Крепкие крученые корни взрыхлили грунт, разлапистые кроны пригрели солнечную разнотравь. Вытянулась в рост человека дудка, разливанно – море медуницы, колокольчика, ромашки. Пологую вершину облюбовала сосна – солнечное, светлое дерево. Выше всех хочет быть. Не терпит чопорная красавица под ногами бесшабашного разгула всякого там неблагородства. Мох ровненьким изумрудно-бурым дорогим ковром прилег, вереск жеманно притих у подножия золотистых колонн. Благодать земная! И строители – молодцы! Смогли, сохранили, сколько удалось, природу. Зелень прямо в самые окошки нижних этажей заглядывает. У дома сосновая рощица смолистым ядреным духом благоухает. Небольшая, веселая. Детишкам в любое время: хоть зимой, хоть летом, – раздолье. Эх! Не художник Сарин, не поэт.
Напрягся уставший, блеклый взгляд. О чем говорить? На этот день, час – холостой, никчемный, в этой никчемной жизни, мужик, капитан запаса Сарин Олег, бывший морской летчик. Крутится жизнь, как та тропка, но никак не выкрутится к одному месту. Вроде крыша над головой, вроде все есть… Или все было… и уж нечего ждать, не к чему стремиться.
Миражом плывет, утопая в буйной зелени, старинный Волжский город, по-над Волгой на десяток километров холмистыми берегами тянется, в водяную зеркальную гладь проваливается. Горизонт далеко-далеко в серебристой изморози с этой густой голубой гладью в одно сходится. И не поймешь, то ли небосклон, потемнев, опустился за далекие заводские корпуса, за голенастые портальные краны, или водное стылое зеркало высветилось, вознеслось на ажурных стрелах этих кранов, под палящее солнце. И там!.. как небрежные мазки кисти неведомого художника, застыли белые, расплывчатые пятна на слиянии стихий, незаметно стекая в дрожащее марево, растворяясь в ситцевой, блеклой синеве. Вот и пойми: то ли корабль белоснежный или облако невесомое, может, по воде, а, может, по небосклону плавятся, исчезая в лазуревой дымке.
Из рощицы детские голоса звенят: «Трах! Бах! Ранен! Убит!» Олег прислушался… Нет, показалось. Разбежались, разошлись. На той стороне города, в знойной лазуревой мгле, – дом его тещи, там и семья: сын, жена. Сарин застонал, крепко сдавил перила. Заказан ему путь туда… заказан!
Но у него есть время, он должен! Он обязан разобраться в себе, ему не жить, если не поймет, откуда все! Что и чем крутит и мутит его? За что?.. Почему так безжалостна с ним судьба, почему она так поступает… Вот опять… опять эта память… ну что ей нужно, что она меня терзает. Олег обречено опустился на маленький стульчик, обхватил ладонями голову…
Досадливо потер ладонью щетинистую щеку. Лучше уж о вчерашнем. Расстроено глянул на мятые форменные брюки, покосился на грязные обшлага кремовой рубашки, попробовал пригладить вихры. Э-хе-хе, моряк – с печки бряк. Поперся в таком виде к военкому, да еще с жуткого перепоя. А пьянка в честь чего? С работы уволился – событие. Сколько он их поменял… И вроде, никто не гонит. Вот последнее место. Мастер на сборке, чего проще: работяги дело знают, сиди в конторке, мух считай. Хуже каторги сиденье такое оказалось. Хоть рассчитали оперативно, в два дня. Когда бегал, в заботах, о выпивке не думал. Мыслишка мелькнула: без долгов вроде, приоденусь по-цивильному.
Второй год, как комиссовали Сарина, а все армейское донашивает: временами бывал богат, но не больше недели. Все успею, успею… Случалось, к теще на другой конец города ехать приходилось, кланялся: «Дай трояк». На водку не занимал, только на хлеб. Отдавать не отдавал. Зло стукнул кулаком о перила: два года, и человеческий облик тю-тю.
Взять вчерашний день. Получил расчет, деньги в кулак, глаза под ноги и мимо стекляшки. Напрягся! Аж липким потом покрылся. Нет! Черт дернул, оглянулся. И так заманчиво-призывно засияли витражи забегаловки на взгорке, в сосновой молодой поросли. Мучительно… притягательно потянуло оттуда неповторимым духом полутемного обширного зала. Захотелось потолкаться в пропахшей пивом, табаком, негромко галдящей толпе. Удовлетворённо отдуваясь, пробраться: в одной руке пара запотелых пивных кружек с пенистой шапкой, в другой жестяная розетка с ломтиком черствого хлеба и двумя кусочками селедки, – к далекому столику, осмотреться, может, кто знакомые есть. Поздороваться.
Хорошо Олегу тут, в пропахшем человеческой усталостью и покоем зальчике. Всю сознательную жизнь пугали и стыдили его этими стекляшками: сто грамм с прицепом, случайные знакомства, постыдные связи… Может и так… может и так. Былое быльем поросло. Нынешняя среда обитания. Тут можно поплакаться любому, и сам кому-то посочувствуешь, оценишь свои утраты, горести. Вышли на крылечко под вечерний, неожиданно тихий, чистый, янтарем разлившийся над Волжскими, далекими горизонтами, небосклон. Давай дорогой: тебе сюда, а мне туда. Город большой, второй раз навряд ли увидимся.
