ПРОЛОГ
Над открывшейся дверью бункера автоматически зажёгся белый плафон. Свет почти слепил открывшего массивную дверь человека. Гул фильтровентиляционной установки мерно разрывал тишину. Он же будил беспокойство. Ожидание, подобно голодному псу, глодало последние нервы – давала знать о себе бессонница и нервотрёпки последних двух недель. Но ещё сильнее давило осознание сказанного посапывавшим на кровати, за бетонной стенкой, седоватым мужчиной лет пятидесяти.
«Запомните, капитан – у нас всего три дня…». За этими тремя днями стояла не только судьба человека, открывшего дверь из бункера. За ним были его люди, данный ему, двумя неделями ранее приказ, конкретика исполнения которого уже давно расплылась, но и возникала неопределённость мира, который зыбко установился над бункером последние четыре года.
Восьмой год на войне… Именно восьмой – с 1941-го, с прорыва по немецким тылам из Августовских лесов, тогда, в июне, когда молодой лейтенант, начальник пограничной заставы по приказу коменданта участка, переданного с раненым посыльным, при десятке израненных бойцов оставлял за спиной пепелище от заставы на старом польском фольварке и тела двадцати двух не похороненных подчинённых и оставшиеся под развалинами семьи младшего политрука и старшины заставы…
Сейчас же была весна 1949-го. Мир с привкусом пороха давил на нервы, но ещё больше давила неизвестность постылого «завтра», перед которым уже был Монблан из покойников, засады, погони, поступки с оттенком предательства и постоянный цейтнот.
«Ждать и гоняться – это самое мерзкое в нашей работе» – подумал он.
Тамбур бункера выходил в канализацию, чудовищно хотелось закурить, руки уже начали шарить по карманам британского офицерского кителя. Однако не сильно уже пышущий здоровьем худощавый тридцатилетний мужчина понимал, что за затхлостью канализации и водостоков, наличием газовых труб и отсутствием извечного атрибута человеческого жилья и дерьма – крыс, тут курить-то не безопасно, метан – газ коварный, а крысы чувствуют его лучше человека и бегут от опасности. Да и кто знает – уж больно ретиво вцепились «хвостом» те ребятишки в чёрной форме без знаков различия, устроив два дня назад беспорядочную стрельбу, при отходе двух выпрыгнувших из окна дома у железнодорожной станции мужчин, перенацелившись на якобы случайно оказавшийся рядом патруль американской военной полиции. Может и впрямь «хвост» не сброшен и ждут, падальщики, на выходе здесь, да с дымошашками с отравой?
Оставалось одно – уйти в давящие воспоминания последних дней. Не он открыл начало дьявольской «пляске смерти», начавшейся в конце солнечного апреля 1949 года в лесах Германии, в американской оккупационной зоне. Но ему этот буйный и разухабистый праздник было уготовлено заканчивать.
Как там говорил Ларри – бросить всё при паспортах и деньгах и раствориться посреди Европы по новым жизням? «И дорог же ценник откупа у тебя, парень» – по лицу пробежала ухмылка.
Этому парню, производному от почившего в бозе «третьего рейха», простительно – наглый, хамоватый пацан из гитлерюгенда, ничего не видевший кроме полунищего и полуфеодального «нового порядка» в «двенадцатилетнем рейхе», разбомбленных городских кварталов, американских солдат в прицеле паршивых фольксштурмовских «штурмгеверов» и послевоенной разрухи, желавший жадно пить, есть, да беспардонно и грубо ласкать женский пол без разбора. Бесшабашность тоже проходит, как и «выбор настоящего немца» – ох уж этот чёртов хозяин пивной, как ведь завернул тогда. Стереотипы и желания тоже меняются как вещи, женщины и возраст в паспортах и удостоверениях.
Ещё более тревожил невысокий горбоносый худощавый парнишка с лагерным клеймом у правого запястья, лет двадцати пяти на вид, но с двумя глубокими вертикальными морщинами скорбящего старика над верхними уголками рта, крепко во сне обнимающий немецкую винтовку G-43 c оптическим прицелом. Слишком не прост он казался – как он смог уйти живым из катакомб варшавского гетто весной 1943-го, попасть в застенки гестапо, и, почему-то, оказаться в бараках Освенцима? И вовсе даже не в лагере близ тупиковой польской станции Треблинка, куда сгоняли нескончаемым потоком эшелоны из товарных вагонов, соблазнив единовременным пайком, людей-теней из гетто. После войны, зачем-то, еврейский мальчишка, мешающий в кучу малу в разговоре немецкий, польский и идиш, едет в Палестину, а затем столь же неожиданно уезжает в Европу. В Палестине сейчас буквально идёт открытая война третий год – будто назло затухающему величию Британии и мечущимся после колониального ярма арабам возник Израиль, как государство мечущийся от левых к правым. Слишком парень поднаторел во владении ножом и винтовкой и явно не здесь, в гессенской подворотне – это очевидно. И забросили его явно с хорошими оперативными позициями – не сам он по себе работает. Но никак было не понять битому русскому офицеру мотивов молодого «кацетника»1 с замашками матёрого оперативника, безропотно и упрямо пошедшего за ним. Слишком страшен был в своём неистовстве этот тщедушный «человек войны». На минуту подумалось – «дашь ты ещё шороху, альраун с винтовкой, но ведь надо пытаться жить как люди».
В дальней комнате, у радиостанции, стройно храпели на ящиках и мешках два ещё более старых солдата, лет под сорок. Один в тёмном камуфляже, подложив под голову берет, второй в британской солдатской униформе, отшвырнув «головной тазик» в угол.
Один из них бессовестно врал, потому что приучен был врать и улыбаться тремя войнами и кучей сменившихся то ли «отцов-командиров», то ли вербовщиков-костоломов, то ли «психологией загнанной крысы», когда крысе в отпоре от более крупного хищника терять нечего и остаётся последнее средство – бросок на нападающего.
Второй врал, потому что боялся уже собственной тени. Боялся того клейма выродка, которое повисло над ним после Нюрнберга в 1946-м. Потом его взяли в оборот другие, ещё более страшные подонки, в противно безликой чёрной форме. И он, подобно мечущемуся после гражданской жизни новобранцу, «умер снова», отбросив от себя прежнее – безликие личные номера «товарищей по оружию», клички вместо имён, переброски к местам боевых операций чуть-ли не с завязанными глазами… И затхлый мрак протяжённого подземелья, который он оставил под треск автоматных очередей за спиной. Но привыкший, как старый солдат, верить командиру, этот решил для себя теперь – всё или ничего. Одни чёрные петлицы сменялись другими, жестокость и кровь стали давящей обыденностью за десять лет, но «женевского греха» стрельбы в безоружного за ним не было, как он говорил. Поверить бы такому… А других, «чистых» людей, в распоряжении сейчас и не водилось.
