Кафе называлось необычно. «НИКОГДА» – огромными золотыми буквами по черному граниту нашкрябано над потайной дверью, которую одинокий прохожий никогда бы не догадался ни толкнуть, ни потянуть, а, пожав плечами, поспешил бы далее по делам своим скорбным, неказисто присутствуя в этом странном городе всеми своими выпуклостями и отростками. И удаляясь в неизвестном направлении, он нехорошо думал бы о чем-то абстрактном, которое во всем виновато и которое чихать хотело на чьи бы то ни было мнения, и, жируя в своей безнаказанности доныне, оно бы и опосля глумилось над всяким каждым из нас, не случись, как говорится, следующее событие: потайная дверь вдруг сама собой открылась. Прохожий остановился, почесал репу, задним числом, которое, конечно же больше чем ничто и едва ли меньше чем все, понимая, что если это и не приглашение, то во всяком случае позволение войти туда, куда, собственно, ему, существу во всех отношениях обыкновенному, вход заказан самой мерой его обыкновенности. И прохожий сделал шаг, про который принято говорить: маленький для человека, огромный для человечества.
Два дюжих охранника оглянулись, но ничего подозрительного не заметили, закурили и с достоинством стали пускать дым в царящую вокруг атмосферу безнаказанности, из которой то и дело появлялись несогласные личности. И личности эти, кутаясь в человеческие телеса, шлепали мимо потайного входа, гранитных пилястр с вычурной капителью, подпирающих величественный антаблемент с каким-то немыслимой красоты фризом и, оказываясь перед массивной из черного дерева дверью, которую открыть усилиями одного человека не представлялось возможным, теряли понимание своей исключительности всего на одно мгновение, но этого оказывалось достаточно: дверь игриво открывалась, и никогда, плотоядно чмокнув, переваривало очередную жертву.
Впрочем, никогда в своей парадной ипостаси выглядело достаточно респектабельно, и жертва, сбрасывая с себя уличные одежды в распрекрасном вестибюле, продолжала считать себя несогласной, но уже сама не помнила с кем или чем, и отразившись в огромном зеркале, которое то ли благодаря чудесной амальгаме, то ли не менее чудесному багету преображала всякою невзрачность в аутентичность, навсегда терялась в недрах вышеназванного никогда. Хотя и «навсегда» здесь тоже было с некой подковыкой, поскольку являлась умозрительной величиной, а значит подчинялось основополагающей идее, которая вертела всяким умом в угодную ей сторону.
Охранники опять посмотрели в сторону потайной двери, бросили окурки в пасть чугунной химеры, которая вместе со своей сестрой создавала необходимый антураж, выполняя при этом вполне утилитарные функции, и с невозмутимым видом исчезли в недрах данного заведения.
А когда-то это была просто невзрачное здание из стекла и бетона на балансе у некого ведомства, о чем уныло свидетельствовала соответствующая табличка, вахтер и вертушка из нержавейки, которая ни при каких условиях не могла помешать какому-нибудь функционеру пообщаться с каким-нибудь госслужащим по делам обоюдной важности. Впрочем, эта важность оказалась надуманной, потому что скоро вышеназванное ведомство указом некого должностного лица упразднили, табличку сняли, а само здание отдали городу, который решил срубить бабок по легкому и выставил здание на торги, заломив неслыханную сумму. Дураков, естественно, не нашлось, и город, покумекав, признал это здание аварийным и продал подставным лицам по цене строительного мусора. Лица эти оказались ближайшими родственниками мэра, исполненные самых честолюбивых планов, которым не суждено было сбыться. Во всяком случае, суд признал их намерения преступными, а средства, вложенные в реконструкцию этого здания – народными, а значит народ должен сам решить, что делать с этим новоявленным архитектурным безобразием. И был референдум, и народ решил: нафиг театр, а подавай ему публичный дом, но власть с оглядкой на вышестоящий политический орган замандражировала и под благовидным предлогом замутила дебаты, которые усилиями матерей-одиночек, сексменьшинств и асексуалов свели волеизлияние народа к очередной политической мастурбации. И народное терпение иссякло, как, впрочем, и его либидо, и по углам, по злачным местечкам этого города стали собираться кучки озабоченных граждан, которые в перерывах между распитием спиртосодержащих суррогатов поднимали вопрос полового воздаяния. И власть вынуждена была кинуть народу очередную всемдавалку, и решением городского собрания вышеназванное здание стало пунктом общественного питания.
Конечно, идея была замечательная: позволить разным слоям общества перемешаться в народную массу в обстановке сытости и толерантности, но представители правящей партии и оппозиции в один голос кричали, хватит, мол, экспериментировать с электоратом, пусть он лопает чего ему на самом деле лопается, а усадить за один стол буржуина и маргинала – значит лишить обоих аппетита и политической самобытности, после чего неизбежны расстройства стула и экономики. А депутат-самовыдвиженец, биоэнерготерапевт и правозащитник г. Ледянкин, игнорируя замечания спикера, доказывал уважаемому собранию, что «ежели позволить ентим чего оне хотятъ, то опосля оне и разрешения спрашивать забудутъ». Наконец спикеру удалось вырвать из рук распоясавшегося депутата микрофон, и г. Ледянкин с позором был лишен права голоса и талонов на бесплатное питание в обсуждаемом проекте.
Но г. Ледянкин не смирился, а затаил депутатскую злобу на конформистов и устроил акт гражданского неповиновения, выбрав для этого самый аполитический момент мировой истории, когда сатрапы и вассалы собрались на центральной площади этого города дабы совместными усилиями явить миру это злополучное кафе. И когда представитель городской администрации, закончив окончил доклад о проделанной работе, взял в руки ножницы, собираясь разрезать ленточку, отделяющую группу наиболее респектабельных городских бомжей от показательного поедания трюфелей и прочих гастрономических излишеств, он, г. Ледянкин появился перед собравшимися в самом неподходящем для этого случая виде, а именно совершенно голый. Впрочем, отдельные свидетели указывают, что г. Ледянкин имел на причинном месте полосатый носок, но это ничуть не оправдывает его вызывающее поведение. Воцарилась нехорошая тишина, во время которой г. Ледянкин успел предельно ясно донести до сознания собравшихся свою мысль, которая при всякой прочей форме изложения не имела бы столь оглушительного успеха. Представитель городской администрации выронил ножницы и заплакал от раздирающего его чувства сопричастности и любви, бомжи плакали и клялись посвятить себя делу мира, случайные прохожие прослезились и на всякий случай решили быть человечнее, а то если этот голый мужик прав, то хана придет всем, кто не воспользовался последней возможностью.
