Я на переднем сиденье, указываю водителю маршрут. Кто сказал, что Питер – имперский город? Кому почудилось, что он полон царственного величия, помпезности и блеска? Чужой исторический бред больно колотит современность по пяткам. Спросите любого «копеечного» извозчика, что курсирует между Васильевским островом и Лиговским проспектом, и он скажет вам, что Питер – город обветшалый и мрачный. Этот город населен призраками. Он изнурен мусором, ветрами и сыростью. Подавлен дождевыми потоками. Изнасилован коррумпированными чиновниками и брошен как кость жертвам культурной пропаганды. С бараками, маскирующимися под дворцы и сточными канавами под видом рек. Это – реальность, потому что она осязаема.
А теперь мне в угоду туристическим проспектам приходится тщательно скрывать эту реальность от Мансура. Моя работа состоит в том, чтобы Мансур увидел Питер имперским, величавым, помпезным. Городом, полным прирученных огней и ухоженного антиквариата. Второе правило консьержа: «Иллюзии клиента всегда воплощаются в правду жизни!» Реальность не имеет значения. Мой клиент увидит то, что ожидает увидеть. Это моя работа.
Где же первое правило консьержа? Не спешите. Оно есть.
Мансур задирает голову, чтобы на секунду ослепнуть от витражей на Миллионной. В его узких «хамелеонах» отражаются подсвеченные фасады дворцовой наружности, величавые колонны, атланты, которых мне, по правде, всегда было жаль: такая красота без малейшей возможности разменять ее на порок и удовольствия. Когда я поднимаю глаза на эти сплетения гранитных мускулов, то вижу не прекрасные скульптуры. Мне мерещится костяная рукоять клинка, торчащая между ребер Мансура с левой стороны. Кровь стекает по ней и капает на тротуар, будто слезы поникших головами атлантов. Приходится крутить головой, чтобы прогнать назойливое видение.
Сегодня утром я видел ярость в глазах шейха. К нему подошел помощник и доложил, что человек, ради встречи с которым Мансур оказался в Питере, не прилетел и не прислал извинения. Вообще ничего не сообщил. Я не знал, что шейхов можно игнорировать. Я никогда не видел такой безмолвной ярости. Мансур до сих пор на взводе. Его помощник Али украдкой предупредил меня, что шейх может начать чудить. К этому нужно быть готовым. Ко всему нужно быть готовым. Зря сказал. Я всегда готов ко всему со своими клиентами.
Нам еще повезло, что день выдался солнечным. Кто-то из местных краеведов подсчитал, что в Питере на год приходится не более сорока двух солнечных дней. Взволнованные горожане принялись через газеты доводить до сведения работодателей простую и гуманную истину: если в солнечный день кто-то из петербуржцев не вышел на работу, то бог ему судья и не нужно смотреть в трудовое законодательство. Думаю, поэтому такое количество бездельников слоняется в разгар рабочего дня по Невскому проспекту.
Мансур раздраженно поглядывает на них через затемненное стекло «роллс-ройса», только один раз тихо бросив сквозь зубы: «So tired, so unhappy». Он говорит это, пока мы пролетаем пробку на углу Невского и Литейного, по разделительной полосе с мигалками, в сопровождении милицейского эскорта. Торопимся на Финляндский вокзал. Мансуру важно встать на точку. Точка в нашем сегодняшнем «Брифе» – место, где Ленин девяносто лет назад обратился к солдатам и матросам с броневика. Мы утвердили этот пункт еще месяц назад. Всемогущий «Бриф» – подробный план моего общения с клиентом. Он предусматривает все его потребности, до мельчайших деталей быта: цвет обоев в апартаментах, где клиент будет жить, сила напора воды из крана в его уборной, марки автомобилей, на которых клиент будет передвигаться, марки и год разлива вин, которые он будет распивать в обществе дам, чьи точные параметры непременно указаны в «Брифе». Мы не можем позволить импровизаций.
На площади у Финляндского вокзала ветрено и людно. Воздух сырой, пахнущий глиной. В отличие от зевак с Невского, здесь прохожие деловито спешат к электричкам, скользя усталыми взглядами по асфальту. Я указываю Мансуру на скамейку под старым опавшим вязом. Вот место, где со стопроцентной исторической достоверностью располагался броневик Ленина. Конечно, это моя выдумка, откуда я могу знать про точку? Но кто будет спорить? Живых свидетелей не осталось.
Шейх задумчиво осматривается, садится на скамейку, перебирает аметистовые четки, которые всегда носит на левой руке, и вдруг с ловкостью двадцатилетнего юноши вскакивает на скамейку ногами. Это неожиданно даже для его охраны. Я вижу, как вздуваются мускулы под мешковатыми пиджаками, как ноги напрягаются, будто сжатые пружины. Сейчас они похожи на атлантов, эти кофейные зверьки. Мансур, не обращая ни на кого внимания, начинает громко кричать на языке дервишей и падишахов. Его крик напоминает ястребиный клекот. Он вскидывает руки к небу, будто собирается пронзить его молниями, и продолжает кричать. Птичья мелюзга взметается к кронам деревьев. Мамаши, до этого неторопливо раскачивавшиеся в такт коляскам, торопятся прочь. Старушки на соседних лавочках крестятся и прислушиваются, будто ощутив сквозь дыру во времени восхитительный сквозняк своей юности.
Мансур скачет по скамейке, как запертый в клетке орангутанг, и продолжает выплевывать гортанные звуки. Он агрессивно жестикулирует, но ни к кому конкретно не обращается. Если бы не выправка постояльца пятизвездочных пентхаусов, его можно принять за городского сумасшедшего. Питер славится такими. Безобидные чудаки, они в некотором роде его достопримечательность. Но фарфоровые зубы шейха воинственно сверкают каждый раз, когда он извергает очередной комок согласных. Серый галстук от Армани трепещет на ветру, подобно стягу новой армады, бросившей вызов миру. Зрелище становится угрожающим. От Мансура исходит воинственный пыл, и все, кто находится в этот момент на площади Финляндского вокзала, не могут не ощущать его. Прохожие останавливаются и с тревогой смотрят на странного человека. Я тоже напрягаюсь и озираюсь по сторонам. Чувствую, эта эскапада может закончиться для всех непредсказуемо. Немного успокаивает «роллс-ройс» с мигалками и наряд милиции.
Мансур замолкает так же внезапно, как до этого начинал свое представление. Спрыгивает со скамьи, отряхивает брюки и коротко командует свите:
– В машину!
Я иду к машине. Сегодня я тоже – часть его свиты.
Мансур – шейх из маленькой, исполненной нефти восточной страны. Высокий, седой, с темными, будто замутненными илом глазами, в которых никогда ничего невозможно прочесть. Острый нос, острый кадык – этот острый парень весь будто состоит из углов, о которые можно порезаться. Он одевается в европейские костюмы и носит на пальцах несколько драгоценных камней. О количестве денег на его счетах я стараюсь не думать, чтобы не понижать самооценку. Пока что мне комфортно живется с простой мыслью: этот пресыщенный, избалованный, видевший и пробовавший все на свете человек – мой клиент. Он предпочитает мои услуги всем прочим. Ему кажется, что они удовлетворяют его гипертрофированно взыскательный вкус. Такие люди, как Мансур, никогда не потребляют общедоступные вещи. Он не наденет костюм от Армани, у него есть свой портной, свой сапожник, свой повар, свой доктор. И свой консьерж в России.
