Александра Николаенко - Нога судьбы, пешки и собачонка Марсельеза

1. e2-e4 e7-e5

2. 12–14 e5:f4

3. Cf4-c4 Фd8-h4+

4. Kpe1-f1 b7-b5. Белые лишились возможности рокировки.

5. Cc4:b5 Kg8-f6

6. Kg1-f3 ФИ4-И6

7. d2-d3 Kf6-h5

8. Kf3-h4 Фh6-g5

9. Kh4-f5 c7-c6

10. Лh1-g1 c6:b5

11. g2-g4 Kh5-f6. Заметьте, черные не спешат развивать фигуры. Напрасно, судя по результату партии.

12. h2-h4 Фg5-g6

13. h4-h5 Фg6-g5

14. Фd1-f3 Kf6-g8

15. Cc1:f4 Фg5-f6

16. Kb1-c3 Cf8-c5

17. Kc3-d5 Фf6:b2

18. Cf4-d6 ФЬ2:а1+

19. Kpf1-e2 Cc5:g1

20. e4-e5 Kb8-a6

21. Kf5:g7+Kpe8-d8

22. Фf3-f6+Kg8:f6

23. Cd6-e7#. Тут я Карпова полностью поддерживаю. Партия очень красивая. И хотелось бы придраться, да не к чему. Белые, уступив значительное материальное преимущество черным, стесняют их на их же стороне доски и ставят экономичный мат.

Антон Павлович Райский не любил людей.

«Терпеть их всех не могу. Тьфу на них! – думал Антон Павлович, глядя, как люди бессмысленно бегают туда-сюда по тротуару под окном его кабинета. – Просто зла на них не хватает, до чего надоели»! – И Антон Павлович шевелил во рту языком, накапливая слюну.

Накопив слюны достаточно, чтобы плюнуть, Антон Павлович обращал взгляд к арке, ведущей во двор. Многолетний опыт плевания (Антон Павлович плевал на людей с раннего детства) подсказывал ему верную траекторию падения плевка, с учетом направления ветра и скорости вынырнувшей из-под арки цели. Если пешеход выныривал стремительно, а ветер дул в его, Антона Павловича, сторону, – Антон Павлович ограничивался лишь мысленным: «Тьфу на него!» – и не плевал, накапливая слюну до следующего раза.

Направление ветра и прочие погодные условия Антон Павлович определял значительно точнее Гидрометцентра. Выйдя в полдень из кухонной двери на балкон, Антон Павлович опускал в рот указательный палец и, щедро смочив фалангу, устремлял палец в небо, мгновенно производя необходимые расчеты.

В такие минуты Антон Павлович возвышался над двориком, как капитан в рубке возвышается над форштевнем океанского лайнера.

Над форштевнем двора Антон Павлович нависал зимой, нависал летом, нависал осенью, в ноябрьские сумерки и Рождество.

Порывистый северо-западный ветер был непредсказуем. Северо-восточный относил плевок в сторону песочницы. Юго-восточный означал, что плевать следует сразу после появления из-под арки тени идущего. Каждый такой плевок Антон Павлович производил не от презрения к отдельному человеку (его еще было не видно), но от неприязни ко всему человечеству. А от человечества Антон Павлович не ждал ничего хорошего.

Стихия боролась с Антоном Павловичем, а Антон Павлович боролся со стихией, отдельным человеком и человечеством в целом, доставляя себе ни с чем не сравнимое удовольствие. Это ни с чем не сравнимое удовольствие он доставлял себе, не нанося никому видимого вреда. Оплеванный пешеход беспечно устремлялся дальше, Антон Павлович провожал его торжествующим взглядом.

Совершив пару попаданий против одного промаха, Антон Павлович, бодро насвистывая, отправлялся завтракать. Проигравшись вчистую, Антон Павлович садился к столу мрачный, ел без аппетита яйцо и уходил к себе, раздраженно звеня ложечкой в чае.

Здороваясь в парадном с консьержкой, проходя мимо стайки знакомых старушек в парке, стоя в очереди за хлебом или сталкиваясь с соседом на лестничной клетке, Антон Павлович вежливо здоровался и улыбался, слегка приподнимая край шляпы. Без шляпы Антон Павлович не выходил. Улыбка Антона Павловича говорила: «Здорово, приятель! Веду шесть ноль. Эх ты, лысина!» Или она говорила: «Погоди у меня, торопыга, будет тебе еще не такой каркаракуль!»

Оплеванные соседи улыбались Антону Павловичу в ответ.

«Антон Павлович, дорогой! Как продвигается книга?» – говорили они.

«Я тебе покажу – продвигается!» – думал Антон Павлович, улыбаясь.

«Антон Павлович, милый, ваша последняя книга – это просто апофеоз!» – говорили они.

«Я тебе покажу – апофеоз!» – думал Антон Павлович, улыбаясь.

«Антон Павлович, оплатите, пожалуйста, пятьдесят рублей за домофон», – говорили они.

«Я тебе покажу – пятьдесят рублей за домофон»! – думал Антон Павлович, улыбаясь.

И так шли дни.

Антон Павлович был писателем.

Обласканный неприхотливым, доверчивым читателем, на которого плевал; издерганный ненавистным критиком Добужанским, на которого не имел возможности плюнуть, поскольку негодяй Добужанский жил на другой улице; страдающий от отсутствия новизны в сюжетах (все, что можно было бы написать, было уже написано Антоном Павловичем по нескольку раз); терзаемый издателем и терзаемый несвареньем желудка; преследуемый неотступно газами, глазами жены, журналистами и ежемесячной выплатой ипотеки за дачный участок, Антон Павлович Райский, был трагически немолодой, блистающий лысиной человек со съёмной челюстью и больной печенью.

Розовый нейлоновый имплантат по утрам эластично улыбался Антону Павловичу со дна дезинфицирующего раствора. Это было отвратительно и снилось в кошмарах. Кошмары Антон Павлович записывал. Челюсть свою ненавидел.

То место, где на заре мятежной зрелости у Антон Павловича еще оставались кое-какие волосы, теперь, неприкрытое шляпой, отражало свет настольной лампы.

В кошмарах бедный Антон Павлович часто видел себя бегущим от нейлонового имплантата по скользкой пластиковой поверхности собственной лысины. Лысина отражала луну и звезды.

Печень являлась Антону Павловичу во снах одетой в черное, точно Фагот, покойницей, но не бежала за ним, а стояла на горизонте и грозила вслед кулаком.

Пробегав всю ночь, как дряхлый лис по запертому курятнику, Антон Павлович просыпался в холодном поту, мутно видел в окне зарю и засыпал опять, чтобы опять проснуться.

И увидеть в стакане челюсть.

Все это было ужасно. Но хуже «ужасного» было то, что с некоторых пор у Антона Павловича в голове началась какая-то ужасная, молчаливая и мучительная клаустрофобия. К кошмарам его добавился лифт, похожий на полый металлический шар, несущийся из никуда в ниоткуда, в котором Антон Павлович болтался резиновым мячиком, отбиваясь от стен и не умея остановиться.