Кто бы ни узрел Кэтрин Морлэнд во младенчестве, никогда бы не заподозрил, что она рождена героинею. Против сего равно восставали ее положенье, нравы отца ее и матушки, а также ее собственные обличье и натура. Отец ее принадлежал к духовному сану, однако не страдал ни от пренебреженья, ни от бедности, был весьма респектабелен, хоть и прозывался Ричардом, – и никогда не отличался красотою. Кроме того, был он в немалой степени обеспечен, даже не считая двух небезвыгодных приходов, и никоим образом не склонялся держать дочерей под замком. Матушка Кэтрин была женщиной дельного и ясного ума, доброго нрава и, что еще замечательнее, приятного склада. До рождения Кэтрин г-жа Морлэнд произвела на свет троих сыновей; и, вместо того чтобы, как всякий бы чаял, скончаться родами дочери, жила далее – жила и родила еще шестерых, наблюдала, как они растут, и благословлена была превосходным здравьем. Семью с десятерыми детьми непременно назовут прекрасной, если на всех хватает голов, рук и ног; но в остальном нельзя сказать, что семейство Морлэнд располагало особыми правами на подобный эпитет, ибо в целом было весьма невзрачным, и многие годы жизни Кэтрин была не красивее прочих. Худенькая и неловкая фигура, кожа землистая и бесцветная, темные гладкие волосы и резкие черты – на сем мы с ее обликом и покончим; натура же ее для героизма представлялась не более благоприятной. Кэтрин любила мальчишеские игры и решительно предпочитала крикет не одним лишь куклам, но и более героическим развлеченьям детства – взращиванью древесной сони, кормленью канарейки или же поливке розового куста. Вообще-то Кэтрин вовсе не питала вкуса к садоводству, а если и собирала цветы, то разве что озорства ради – во всяком случае, подобные догадки проистекали из того обстоятельства, что предпочитала она цветы, кои ей воспрещалось рвать. Таковы были ее склонности – а способности не менее исключительны. Никогда не удавалось ей нечто узнать или же уразуметь прежде, чем ее научат; и даже тогда сие порой не удавалось, ибо нередко бывала Кэтрин невнимательна, а порою глупа. Матушка три месяца учила ее декламировать «Мольбу нищего»[1]; в результате сестра ее Сэлли, следующая по возрасту, читала стихотворение лучше Кэтрин. Кэтрин не была глупа всегда – отнюдь нет; басню «Зайчиха и ее друзья»[2] она выучила не копотливее любой барышни в Англии. Матушка желала, чтобы Кэтрин обучалась музицированью; и Кэтрин верила, что полюбит сие занятье, ибо с наслажденьем блямкала по клавишам старого позаброшенного клавесина; итак, в восемь лет она приступила. Проучилась год и долее вынести сего не смогла; г-жа Морлэнд, не понуждавшая дочерей к образованью вопреки их неспособности либо отвращенью, оставила дочь в покое. День, когда уволили учителя музыки, стал одним из счастливейших в жизни Кэтрин. Вкус ее к рисованью не отличался развитостью, хотя, раздобывая у матери пустой оборот письма или же отыскивая любой другой листок, Кэтрин со всем возможным стараньем рисовала домики и деревья, кур и цыплят, весьма друг на друга похожих. Письму и счету ее обучал отец; французскому – матушка; Кэтрин выказывала скромные таланты в том и другом и увиливала от уроков, когда только возможно. Сколь странная, непостижимая натура! – ибо в десять лет при всех вышеописанных симптомах распущенности юная дева не обладала ни злым сердцем, ни злым нравом, редко являла упрямство, едва ли – вздорность, была очень добра с малышами, лишь изредка перемежая доброту тиранией; кроме того, была она шумной и буйной, ненавидела домоседство и чистоту, а больше всего на свете любила кувыркаться по травяному склону за домом.
Такова была Кэтрин Морлэнд в десять. В пятнадцать ее обличье выправилось; она стала завивать волосы и мечтать о балах; кожа ее побелела, черты смягчились пухлостью и румянцем, глаза обрели живость, а фигура – стройность. Ее любовь к грязи уступила место склонности к нарядам, и Кэтрин стала опрятна и изящна; ныне она порою имела удовольствие слышать, как отец и матушка отмечают совершенствованье ее облика.
– Кэтрин растет весьма миловидной девицей – сегодня она почти красавица, – такие слова временами ловимы были ее слухом – и ах как приятны были сии звуки! Для барышни, что первые пятнадцать лет жизни пробыла дурнушкой, явиться почти красавицей – обретенье блаженней, нежели все, чего способна достичь прирожденная красотка.
Г-жа Морлэнд была женщиною очень доброй и хотела, чтобы дети ее стали всем, чем надлежит стать детям; однако дни ее были столь заняты родами и воспитаньем малышей, что старшим дочерям неизбежно приходилось крутиться самим; и что уж тут особо удивляться, если Кэтрин, по природе своей героизмом не располагавшая, в четырнадцать лет предпочитала крикет, мяч, верховую езду и беготню по округе книгам – по крайней мере, книгам содержательным, ибо вообще-то, если из оных книг невозможно было почерпнуть и намека на полезные знанья, если в них содержались сплошь истории и никаких рассуждений, против книг Кэтрин ничего не имела. Однако с пятнадцати до семнадцати она училась на героиню; она читала те книги, кои героиням надлежит читать, дабы набить память цитатами, каковые пригодны и утешительны средь превратностей и многообразья любой героической жизни.
У Поупа научилась она осуждать тех, кто
скорбь надел, как маску в маскарад
[3].
У Грея – как
часто лилия цветет уединенно,
В пустынном воздухе теряя запах свой
[4].
У Томсона – сколь
сие отрадно
юнцам внушить, как надобно стрелять
[5].
У Шекспира же она почерпнула бездну сведений – помимо прочего, что
Безделки, легче ветра,
Ревнивцев убеждают так же прочно,
Что
И великану не больней принять
Телесную кончину, чем жучку,
Раздавленному нашею ногою
[7].
И что влюбленная юная дева всегда выглядит так, чтобы,
Как статуя Терпения застыв,
Она своим страданьям улыбалась
[8]
