– Что ж ты, такая красивая, и все не замужем? Дело-то хорошее. Я тридцать лет со своим Феодором прожила. Как нам было хорошо…, – свесив ноги с кровати, старуха с горькой ностальгией уставилась в окно.
Элинор устало потерла лоб. Ей хотелось смотреть куда угодно (даже на пожелтевшую оконную раму), только не на пациентку. Совсем у той голова отказала: пять или шесть раз было ей сказано, что замужем. Замужем! Но что теперь ждать от потерянных, забытых?
Она дала ей еще полминуты на разглагольствования о женском счастье, а потом подошла и, нацепив рабочую улыбку, погладила по плечу:
– Варвара, вам пора на водные процедуры. Давайте поднимемся, пожалуйста.
Та подняла на сестру-филомену растерянные серые глаза: очевидно, не услышала. Ничего нового. Люди с возрастом так погружаются в воспоминания, что вернуться в дряхлую реальность им все труднее и труднее. Кому-то не хочется, а другому не можется в силу сдающего позиции рассудка. За годы работы в приюте Элинор чего только не насмотрелась.
– Что, деточка? Я же кушала недавно, не хочу более.
– Мыться, вам надо мыться, – она стала поднимать бабку, стараясь не терять терпения и оставаться приветливо-тактичной.
– А, мыться. Да, наверно, можно, – закряхтев, пациентка медленно встала на ноги, и до ноздрей молодой женщины долетел запах гнилых зубов и чего-то еще, очень неприятного, так что даже передернуло.
– Вот так, вот так, – обнимая Варвару одной рукой, а другой придерживая ее неистово трясущееся запястье, филомена медленно повела ее в купальную комнату.
Боже, только утром ее мыли, откуда этот прокисший запах от редких, до единого седых волос и от шеи? Старость не просто печальна – она отвратительна. Не только приближением смерти и тоской по ушедшему, но и всеми сопутствующими бытовыми реалиями. Болью, вонью, бессилием. Деградацией по всем направлениям. И полувековым грузом воспоминаний. Разве они их грели? Не похоже. Просто дразнили, как исчезающий за поворотом хвост поезда, на который куплен билет, но нет уже в ногах силы, чтобы догнать и запрыгнуть.
Покончив с давно опостылевшим делом, Элинор вернула постоялицу в дормиторий1, уложила, накрыла одеялом, несмотря на полубредовые возражения. И почувствовала кратковременное облегчение: ее ждали тридцать минут обеда вдали от стариков.
Коллеги Люсьена и Лидия еще не подошли, зато за круглым столом в маленькой кухне-кантине уплетала суп из термоса Мария. Элинор устроилась рядом, достав бутерброды и налив себе чай.
– Как сегодня мадам Аркёй? – спросила Мария, шумно прихлебывая.
– Все вздыхает у окна, руки трясутся еще сильнее. Ноги слабые стали, – произнеся это, она не почувствовала ничего, кроме равнодушия. Профессиональная пустота, усталость внутри давно вытеснили идеалистические образы и свели на нет порывы сострадания.
– Ой, что делать, что делать… Я ее проведаю к вечеру ближе. Она любит со мной болтать. Столько всего порасскажет интересного о прошлых временах, что я аж молодость сама вспоминаю, – Мария тепло улыбнулась и взглянула на Элинор как будто в ожидании аналогичной улыбки и понимания, но женщина опустила глаза и стала разворачивать обертку бутерброда. Ни к чему тратить последние силы на искусственный эмоциональный отклик. Мало того, что она давно уже не чувствовала удовлетворения от своей работы, так еще и разница поколений делала свое дело: Марии возиться с постояльцами куда интереснее и понять их легче, ведь она ненамного моложе…
В комнату, скривившись в отвращении, вошла Лидия.
– Обоссался, третий раз за день! Зачем я меняла ему трусы два часа назад?
Мария обернулась:
– Чего ты? Кто дел наделал на этот раз?
– Новый дед, Лукаш. Характер тот еще. Встать не в состоянии, зато высокомерный, будто что-то из себя представляет! – она подошла к раковине и повернула кран, все еще морщась и хмурясь.
– Руки моем в коридорном санблоке после пациентов! – поспешно напомнила коллеге Элинор.
– Да помыла я их, помыла. Это еще раз, на всякий случай, – Лидия с остервенением терла мылом ладонь и каждый палец около минуты – быть может, кому-то другому это показалось бы странным. А Элинор понимала. Ей самой хотелось иной раз также тщательно вымыть руки, но коллеги часто оказывались рядом, а при них было неловко показывать брезгливость. Мария, проработавшая в приюте женского благотворительного ордена «Филомена» двадцать лет с невероятной отдачей и неисчерпаемым состраданием, точно бы неодобрительно покачала головой. Настоящая Сестра не могла постоянно брезговать, раздражаться, быть глухой к просьбам и слепой к нуждам своих подопечных. Иначе выводы вышестоящих о некомпетентности такого работника напросились бы сами собой. Кроме того, у Элинор имелась веская причина, чтобы Мария была к ней настроена по-прежнему дружелюбно, по-матерински. И, наконец, если руки вымыть не трудно, то память очистить от всех жалких образов, вокруг которых протекали ее будни, не представлялось возможным.
– Ты что же, не знала, куда ты идешь работать? – спросила со спокойным, но твердым укором Мария, вернувшись к поеданию супа.
– Знала, знала. Но всему же есть предел, – Лидия все еще хмурилась, вытирая руки о белоснежное вафельное полотенце. – Ему операция какая-то нужна, или еще чего, а то он так и будет….
– Его не вылечить, к сожалению. Врачи повесили его на нас, чтобы остаток жизни облегчать муки, – вздохнув, напомнила Элинор.
Мария, стоически улыбнулась, затем снова обратилась к Лидии:
– Легкой работы в Ордене никогда не было и не будет, моя хорошая. Если чувствуешь, что не выдерживаешь, то лучше уходи. Не порти жизнь ни этим бедным людям, ни себе.
«Если чувствуешь, что не выдерживаешь, то лучше уходи».
Элинор будто током ударило. Да, конечно, эти слова были адресованы Лидии, но они почти полностью соответствовали тому, что твердила она сама себе последние месяцы.
– Настоящие филомены работают от души. Если нет души в том, что ты делаешь, то ты не филомена, – изрекла, наконец, Мария, завинчивая крышку пустого термоса.
Настоящие, вот именно! Уж она знала, о чем говорила. Правда, таких работниц, как эта немолодая женщина, было немного даже среди рядовых сестер. А уж что говорили про верхушку… Лучше бы Элинор вообще никогда не слышала всех этих слухов, не читала расследований журналистов и оставалась той юной дурочкой с большими глазами, готовой кинуться на помощь каждому, кого сюда привозили, верившей во все, что было в уставе ордена. Интересно, сколько раз те, кто его составлял, нюхали дерьмо и мочу у постели немощной старухи? Пробовали ли они перевернуть шестидесятикилограммового старика, чтобы спасти его сморщенное, синюшное тельце от пролежней? А случалось ли им заходить в дормиторий, обнаруживать, что…
