Император страдал. Взгляд его голубых, чуть навыкате, глаз был устремлен на докладчика, на самом же деле он был погружен вглубь самого себя, туда, где истекала кровью страдающая душа венценосца.
От грозного отца своего он перенял манеру напускать величественно-бронзовый вид, занимаясь делами государства. По его мнению, так должно было выглядеть Лицо Империи. При дворе шептались, что в эти часы неподвижный лик государя более похож на раскрашенную маску и отнюдь не величествен, но такова уж была сила привычки.
Император страдал и бдительно следил, чтобы не дрогнул уголок губ, не опустились веки и, главное, не блеснула в уголке глаза слезинка.
Ему уже было за сорок, изрядно за сорок. Ей – двадцать с небольшим. При дворе ее величали Гранд Мадемуазель, и до недавнего времени она носила гордую, известную всякому русскому, фамилию Долгорукова. Уже несколько лет длился их роман, что само по себе было делом обычным для придворной жизни: красавица-фрейлина с тонким умом и манерами, полными изящества, и увенчанный лаврами император – что могло быть понятней и естественней?
По традиции оставалось соблюсти лишь одну незначительную формальность – для отвода глаз выдать фрейлину замуж.
«Вот здесь-то я и оплошал! – явилась непрошенная мысль, приглушая слова утреннего доклада – Ее гордая и нежная душа и без того тяготилась ролью любовницы, а уж против фиктивного брака должно было восставать все ее существо. Да еще выбор… Господи, как он мог сделать такой выбор?! Дернула же нелегкая вытащить этого чертова повесу из долговой ямы, да еще преподнести ему такой, вот уж, верно, царский подарок. Глупец! Глупейший глупец! На что он надеялся?! Чего доброго, его Сашенька влюблена в собственного мужа!»
В беспорядочных мыслях Александра, надо признать, был свой резон. Худшей кандидатуры на роль мужа, чем генерал-майор свиты его величества Петр Альбединский, было, пожалуй, не сыскать – командир лейб-гвардии гусарского полка, в недавнем прошлом служивший военным атташе в Париже, он был отозван по личной просьбе Наполеона III за роман с императрицей Евгенией – статный красавец, балагур, кутила…
«Но ведь я же хотел как лучше, почему Сашенька не понимает столь очевидныых условностей?! Нет, нет! Не может быть, чтобы она любила мужа! – терзаемый отчаянием монарх, сам того не желая, вспомнил жаркие объятья, нежный шепот… У него болезненно защемило сердце – Или все же может?!»
Государь был прозорлив. Александра Сергеевна не любила мужа. После навязанной ей свадьбы, новоиспеченная генеральша Альбединская просто желала досадить своей хладностью всевластному самодержцу, доказать, что над ее сердцем монарх не властен.
Нынче, когда Александр II пригласил ее на ужин, позабыв, будто бы случайно, позвать и ее мужа, между ними произошел разговор весьма неприятного свойства. Император все еще верил, что со временем гроза утихнет и все образуется, но подспудно знал, что не образуется, и теперь они расстались навсегда. Вернее, «остались друзьями», но, по сути, что это меняло? Он вспомнил, почти ощутил ладонями ее гибкий стан, нежную упругость груди, ласковые пальцы и стиснул зубы, чтобы не закусить губу.
… – Вот еще прошение о помиловании на высочайшее имя, Ваше Величество, – между тем продолжал докладчик.
– В чем там суть? – с усилием отгоняя от себя наваждение плотского греха, проговорил император.
– Да тут дело казусного свойства, – флигель-адъютант императора, капитан 1-го ранга Игнатьев пожал плечами, – о штанах, можно сказать.
Александр II удивленно поглядел на собеседника и бросил, уже не скрывая досаду:
– Что еще за нелепица?! Так они, поди, еще и о нижнем белье своем мне писать начнут!
– Здесь вот какая ситуация, – пустился в разъяснения каперанг. – Мануфактурщик Иван Аврамов и надворный советник Линьков Константин Михайлович, служивший в адмиралтействе по интендантству, учинили между собой преступный тайный сговор. Линьков так все гладко представлял, что паруса с кораблей Балтийского флота чуть, что не каждый месяц, как срок отслужившие, списывал, да за гроши этому самому Аврамову и продавал. А тот, шельмец, из них штаны наловчился шить да на те же корабли матросам за недорого продавать. Ну, а прибыль, ясное дело, эти лихоимцы между собой делили. Суд им за казнокрадство по пяти лет каторжных работ определил. Теперь они, стало быть, о милости и просят.
– Вот как? – император с облегчением нахмурился, ему, наконец, явилась видимая причина для негодования. – С чего бы это я стал миловать казнокрадов и пройдох?!
– Ну так, извольте снизойти, Ваше Величество, этот мануфактурщик Абрамов – продувная бестия, из выкрестов – пишет, что вина его умаляется тем, что те штаны, де, удобны и сносу не знают, куда лучше форменных, а потому морякам от них для службы прямая выгода.
– И что ж, сие правда?
– Истинная правда, Ваше Величество, – подтвердил Игнатьев. – Мануфактурщика этого до крещения Исааком Аврамовичем Леви звали. Так матросы штаны его прозвали «левисами». Ну, вроде как «паруса Леви». Шутники-с.
Император оглядел кабинет. Сейчас вся строгая роскошь апартаментов была ему отвратительна. За окнами Зимнего дворца, покрываясь тонким ноябрьским ледком, замирала Нева, унылой волчицей подвывал холодный ветер, а ему нестерпимо хотелось в весну, в Царское Село, гулять по тенистым аллеям, обняв за талию его несравненную, наполненную жизненным огнем Сашеньку. Но, увы, дорога в прошлое заказана даже могущественным земным царям…
Император обмакнул перо в чернильницу и аккуратно вывел на листе выбеленной бумаги изящный вензель, двойное «А» – Александр и Александра. Вывел, хмуро поглядел на него, еще раз макнул перо и тщательно, чтобы никто не видел следов его слабости, зачеркнул монограмму. Долг государя требовал от него справедливости, и для личной боли здесь не было места.
– Надворному советнику Линькову срок каторги оставить без изменений, дабы наперед знал, как у державы воровать. Касательно же мануфактурщика, – Александр сделал паузу, – в словах его имеется резон. Если и впрямь «левиса» его столь хороши, пусть и далее их для флота шьет, но только с прибыли его стоимость парусов вычесть так, будто они были новехонькие, а затем еще и десять тысяч штрафу наложить, чтобы впредь жулить неповадно было.
– Так ведь выкрест же… – ошеломленный царским решением, напомнил капитан 1-го ранга.
– Мне все едино, – оборвал его император. – Мой подданный, стало быть, россиянин. – Александр II вновь потянулся пером к чернильнице и, поймав себя на мысли, что опять желает изобразить заветный вензель, резко одернул руку. – Еще что-то? – он поглядел на Игнатьева, стоявшего в трех шагах от ампирного стола с закрытой сафьяновой папкой. Он казался ему свидетелем этого маленького преступления перед имперским величием, свидетелем его невольной слабости.
