Понятие «адуевщина», в отличие от «обломовщины», не вошло во фразеологические словари, хотя, надо признать, оно не уступает последнему в психологической универсальности, во всечеловеческой подлинности. Критики-современники, писавшие о первом романе Гончарова, использовали это понятие как имя нарицательное. «Адуевщина» – это избыточное прекраснодушие, крайняя наивность, инфантильность провинциального «мечтателя», являющие себя в каждом его слове и жесте, те сформированные временем, средой, воспитанием свойства, которые трудно и медленно поддаются изменению, препятствуя необходимому взрослению, личностному росту, обретению самостоятельности. От Адуева и Обломов унаследует «склонность к фаталистическому оптимизму» (так этот психологический комплекс определил историк русской культуры Д. Н. Овсянико-Куликовский). Александр Адуев – первый из созданных Гончаровым сверхтипов, первый из его персонажей, в психологическом облике и жизненной судьбе которых достигается та высокая степень генерализации, которая составляет особенность мастерства Гончарова-романиста.
Выросший в «неге» русской дворянской усадьбы, хотя и с университетским дипломом, Александр приезжает в столицу к преуспевающему дяде-бизнесмену (как мы бы теперь сказали) с уверенностью не только в легко достижимом, но и как будто гарантированном ему успехе – и служебно-карьерном, и личном, сердечном. Усвоив в обиходе усадьбы привычку к опеке маменьки, многочисленной родни, соседей, дворни, а в университетских аудиториях почерпнув из книг романтическую веру в вечную любовь и бескорыстную дружбу, он сталкивается с прозаической, отрезвляющей реальностью столичного Петербурга. От романтических иллюзий, как возрастных, так и периферийно-местных, он постепенно и не без горьких утрат излечивается.
Перед нами один из вариантов сюжета «утраченных иллюзий». Повествующие об амбициозных молодых провинциалах, приезжающих «завоевывать» столицу, сюжеты этого типа приобрели популярность главным образом во французской и английской романной традиции, и ближайшие параллели к «Обыкновенной истории» – это «Отец Горио» (1834) и «Утраченные иллюзии» (1836–1843) Бальзака. В романах об «утраченных иллюзиях» звучали «вечные» вопросы. Были ли у героя реальные основания для иллюзий? Насколько его юношеская романтизация реальности и героизация себя самого и, как следствие, состояние разочарования, крушения надежд, осознание собственной несостоятельности представляют естественный возрастной этап? Так ли, наконец, драматична утрата иллюзий или пережить ее можно относительно безболезненно?
«Бальзаковский» сюжет Гончаров оркеструет по-своему. Подлинной самостоятельности, полноценной личностности его утративший иллюзии герой так и не обретает. Ему в финале романа дозволено автором лишь повторить успешного Адуева-дядю, оказаться по сути его дублером – «положительным человеком», устроившим свою карьеру и выгодно женившимся. Гончаров закольцовывает свой «обыкновенный» сюжет – сюжет хождения по кругу, демонстрируя повторяемость «историй», в которых никому из героев вырваться из заурядности не суждено.
Разницу между героями Бальзака и Гончарова обозначил французский исследователь Андре Мазон: «…Рюбампре – истинный поэт; Растиньяк – сильный ум: оба вскоре превзойдут тех, кто сначала их превосходил. Что касается Александра Адуева, то его путь завершился полным разочарованием в самом себе, в своем уме и сердце. … Как романтик он был смешон, как пессимист и мизантроп представлял собой посредственность; как человек действия, по мелочности своих устремлений, он был еще большей посредственностью».
Обыкновенность у Гончарова не вырастает в трагедию, но и не вырождается в пошлость. Александр Адуев шаг за шагом, в различных жизненных ситуациях, умело выстраиваемых романистом как последовательность служебных, любовных, дружеских и творческих неудач и разочарований, постепенно и не без горечи осознает собственную ординарность, однако это осознание не приводит его к жизненной драме. Обыкновенного человека ждет «обыкновенный удел» – такова, по мысли автора, освобождающая от иллюзий объективная истина. И самым ценным приобретением в обыкновенной истории обыкновенного человека становится, помимо опыта, способность к честной самооценке, признание беспристрастной правды о себе самом.
Здесь уместно вспомнить всем известный «второй вариант» судьбы Ленского:
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне счастлив и рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
Белинский в «пушкинском цикле» статей высказал уверенность, что Ленского, не наделенного подлинным талантом, ждал именно «обыкновенный удел». О пушкинском «мечтателе» он писал: «Мы убеждены, что с Ленским сбылось бы последнее. … Это не была одна из тех натур, для которых жить – значит развиваться и идти вперед. Это был романтик и больше ничего. Люди, подобные Ленскому, при всех достоинствах не хороши тем, что или перерождаются в совершенных филистеров (мещан) или делаются устарелыми мистиками и мечтателями, которые бóльшие враги всякого прогресса, нежели люди просто пошлые…». Иначе судил критик о трагической судьбе людей подлинно одаренных, не равных Ленскому: «Но среди этого мира нравственно увечных явлений изредка удаются истинно колоссальные исключения, которые всегда дорого платят за свою исключительность и делаются жертвами собственного превосходства. Натуры гениальные, не подозревающие о своей гениальности, они безжалостно убиваются».
Отметим это глубокое суждение: «Натуры гениальные, не подозревающие о своей гениальности…». Много позднее Иннокентий Анненский, указывая на противоположность «мечтателей» и подлинных поэтов и имея в виду прежде всего «мечтателей» Достоевского, заметит: «Мечтатель любит только себя… Поэт, напротив, беззаветно влюблен в самую жизнь».
Александр Адуев – «мечтатель», «романтик». Оба эти понятия в литературе 1840-х годов использовались в качестве эмблем определенного типа поведения и мироощущения. Ф. М. Достоевский в фельетоне «Петербургская летопись» (1847) писал о «мечтателях»: «…в характерах, жадных деятельности, жадных непосредственной жизни, жадных действительности, но слабых, женственных, нежных, мало-помалу зарождается то, что называется мечтательностию, и человек делается наконец не человеком, а каким-то странным существом среднего рода –
