Разводятся они громко, но уважительно. Прессы, как перца, по вкусу. Без перебора. Павел Иванович держит Ларису Петровну за локоток и говорит проникновенно: «Уверен, что мы останемся друзьями. Близкими людьми». Она смущенно кивает. Павел Иванович хмурится, думает сердито: «Могла бы дать слезу, овца!» Вспышки фотокамер, клацанье затворов.
Их запечатлевают взрослыми, разумными, дружелюбными людьми. Ее – толстой распустехой. Его – подтянутым мачо средних лет.
Да, их пути разошлись. Да, по сути, это только формальность. Да, за тридцать лет накопилось столько уважения, что не передать словами. Они останутся друзьями, конечно. Но у каждого теперь будет своя жизнь. Нет, дети не против. Дети выросли и не против. Нет, нет и еще раз нет, я продолжаю оставаться поборником семейных ценностей. Просто, вполне возможно, они будут формироваться в другой ячейке общества.
С ячейкой получилось не очень, но Павел Иванович улыбается. «Тебя куда-нибудь подвезти?» – спрашивает он любезно. «Нет, спасибо», – тихо отвечает она, не поднимая глаз. Она все еще его боится. Старая дура.
Утром он будет с удовлетворением рассматривать фотоотчет и даст пару комментариев, в которых прозвучит много достоинства и немного грусти.
* * *
Лариса Петровна едет домой. Трехкомнатная кооперативная квартира, купленная на бабкино наследство, плюс две свиньи, удачно проданные родителями в дефицитный по мясу год. Квартира считается совместно приобретенной. Павел Иванович давно не живет здесь. Но бывает. Он благородно решил не делить «площадь», если Лариса Петровна поведет себя правильно и не будет лезть туда, куда не просят.
Она не будет. Она привычно втягивает голову в плечи, ожидая сухого едкого замечания: «Пирожки? Еда для нищих», «Щеки обвисли, как у бульдога», «Юбка в горошек хороша для деревни», «Унитаз – лицо женщины».
Она улыбается. Как теперь вести себя правильно, если свод семейных законов отменен круглой гербовой печатью?
Как теперь вести себя правильно, если в шкафу нет вещей для жизни? Есть платья «в пол» с открытыми плечами. Есть платья-чехлы для полуденных приемов. Есть пиджаки, которые она любит больше всего. Пиджаки, по крайней мере, никогда не превращали ее в смешную корову. А быть просто коровой она не считает зазорным.
Лариса Петровна разбирает вещи и на все лады повторяет: «Как? Как вести себя правильно?»
Если нет подруг, нет профессии, нет родителей, нет детей, потому что дети в Европе – это хрупко, тревожно и на отцовы деньги: трогать не смей, не порушь.
Она ищет свитер. У нее должен быть – черный, немаркий, самовязаный, мужем прозванный «колхозным».
Ищет свитер и улыбается.
* * *
У Ларисы Петровны нет обиды.
Могло быть хуже.
Он мог на ней вообще не жениться. Павлуша-младший, сынок, рос бы байстрюком. Уже бы и спился. К тридцати в поселке не спиться трудно. А у него характер мягкий, отзывчивый, но и любопытный. Ее характер. Спился бы и, не дай бог, умер. И как тогда жить?
Все живы и все здоровы – счастье. А в счастье горевать хорошо, сладко. Развод, негодная одежда, вопросы без ответов… Но в смерти и болезни все по-другому. Отсчет беды у Ларисы Петровны – от Павлушиной пьянки-смерти. Страх, что с сыном случится страшное, не покидал Ларису Петровну никогда. «А вдруг? А вдруг?» – причитала она, рисуя жуткие картины Павлушиного взросления. «Примитивная подлинность, – говорил муж. – Умная Эльза». Сначала смеялся над этим, потом стал брезговать. Пожимал плечами.
Не пара. Это всем было ясно. На экзаменах в институт она провалилась. Не сказать, чтобы хотела стать инженером. Неслась из поселка сломя голову. Не хотела «городского типа», хотела просто города Москвы. С асфальтом, электричеством, отоплением, водой.
Когда вода из крана, убирать – одно удовольствие. Чудом пристроилась ходить по квартирам: мыть, стирать. Готовить городские ее не брали. Пробовали, но воротили нос: сильно жирно. Организация называлась «Заря». Зарплата была маленькая, но хозяева всегда давали сверху.
У Павла Ивановича она появилась случайно: их всегдашняя домработница сломала ногу. Такое везение. Отец Павла Ивановича был очень ответственным работником. Берегов не видел, не признавал. Выходил из себя по любому поводу. В застольях пел, матерился, читал Маяковского и норовил побрататься с кем-нибудь кровью. В обычной жизни был тяжелым, въедливым и крикливым. Мать, Елена Семеновна, тихой тенью шуршала по квартире: прятала ножи, ставила пластинки, меняла тарелки, подавала чай, носила за Иваном Ивановичем тазики, если тот орал: «Блевать изволю!»
Павел из своей комнаты почти не выходил. Сталкиваясь с Ларисой в коридоре, краснел. Лицо его становилось похожим на помидор «бычье сердце».
По коридору Павел ходил в туалет. Если бы не позывы срамного низа, Лариса могла бы вообще никогда его не увидеть. Не увидеть и не пожалеть.
Громче всего Иван Иванович орал на Павла. Обычно останавливался у закрытой двери в его комнату и заводился с полоборота: «Гений среди удобрений! Сидит, штаны протирает. Ничтожество, хлюпик. Золотая медаль как в жопе сталь. Подтянуться три раза не может. Гнида вшивая. Захребетник. Читатель сраный. Чтоб через пять минут доложил о прорывах на своем участке работы! На мне всю жизнь собираешься ездить? Я тебе путевку в жизнь, а ты мне что? Где показатели? Чем удивишь-похвастаешь?»
В комнате Павла обычно было тихо. Он писал дипломную работу. Весь пол был заставлен книгами. Лариса вытирала их от пыли уважительно. Маркс, Ленин, «Материалы XXV съезда КПСС». Красивые коленкоровые обложки, страницы в карандашных пометках, закладки с картинками из мультфильма «Ну, погоди!».
Лариса помнит: все случилось утром. Громкое, выразительное шествие Ивана Ивановича на работу быстро сменилось на душное придирчивое собирание Елены Семеновны, а завершилось грозовыми раскатами из комнаты Павла.
Он рыдал, думая, что наконец-то остался сам. Без материных ежечасных проверок, без «держи спину, убери локти», без чая с лимоном, поданного на подносе, без ручного эспандера, который ему запрещалось выпускать из незанятой руки.
«Миленький, родненький, ну что ж ты так? Хороший мой?» – бормотала Лариса, решительно открывая дверь, обнимая, прижимая к груди, стаскивая с него рубашку, расстегивая штаны. «Ну что ты, все же хорошо, хорошо», – она сама его целовала, зная, что так – утешит, усилит, умножит его вечный ноль на что-то важное и значительное. Зная, что не результат, а процесс этого умножения спасет его на минутку. А из минутки – час, а из часа – день, а из дня – уже и жизнь. Он был первым ее мужчиной, но ничего стыдного в том, что делалось, она не видела. Стыд в голове, в языке, в словах. Тело берет свое честно. На голое комсомольский значок не нацепишь. Вообще ничего не нацепишь, кроме другого голого, которое ух как отозвалось – и щедро, и много, и благодарно.
