Чистое безумие, – подумал Хансон. Но не слез.
Рабица, ограждавшая футбольный стадион Средней школы Линкольна, тряслась, пока он карабкался вверх. Металлическая сетка похрустывала да позвякивала – каждый ее звук казался дьявольски громким в безмолвии ноябрьского вечера. Но, как полагал Хансон, услышать этот шум здесь было определенно некому. Ближайшие дома были вне поля зрения, за трибунами в дальней части стадиона. А за спиной – пустое поле, вытянулось вдаль аж до корпусов школы. Сам стадион тоже выглядел пустынно. Так что, как забор ни трясись, как ни звякай – услышать некому. И Хансон это понимал… но звуки все равно как-то подспудно заставляли нервничать. Как заставлял бы нервничать шепот палой листвы под ногами одинокого путника, идущего глубокой ночью через кладбище. Сердце колотилось в груди. Пот, казалось, тек сразу из всех пор. Руки и ноги сотрясала дрожь.
Залезть на забор было просто. Удержаться – куда сложнее. Добравшись до самого верха, он перевалился за край, пролетел два с лишним метра до земли, приземлился на полусогнутые колени – дабы хоть как-то уменьшить силу удара. Пояс с кобурой врезался в живот, недовольно скрипнула форменная куртка-кожанка, звякнула мелочь в карманах и наручники в чехле. Выпрямившись, Хансон подтянул штаны. Вытер потные руки о перед рубашки.
Что ж, добрался, – подумал он. Стоило ли добираться, впрочем – тот еще вопрос.
Он медленно пошел по траве, глядя на северные ворота – прямо впереди. Надо быть наивным простачком, чтобы всерьез надеяться на то, что здесь нарисуется что-то новенькое. Тут все тщательно прочесали прошлой ночью, а потом еще разок – днем. Сфотографировали, подобрали, пометили и вынесли все: и самого бедолагу, и его одежку, спички, окурки, жбан из-под бензина, обертки, прочий сор – словом, все, до чего добрались загребущие ручонки, даже то, что, возможно, никакого отношения к преступлению и вовсе не имело. Сняли весь дерн вокруг перекладины, к которой парня привязали, – шутка ли! Хотели и саму воротную стойку унести, но шериф решил – оно того не стоит. Пришлось ограничиться горелой травушкой – само по себе хорошее доказательство.
Ловить тут было категорически нечего.
Но Хансон, раскатывавший на патрульной машине по окрестностям, вдруг осознал, что нет-нет да и свернет в сторону школы, нет-нет да и замедлит ход у стадиона – и начнет высматривать эти чертовы ворота. В конце концов он припарковался неподалеку и покинул служебный автомобиль – даже не отрапортовав перед этим по радио куда следует. Чистое безумие.
Вышагивая по гаревой дорожке, он корил себя. Хоть Люси бы позвонил. Ведь ничего сложного – наврал бы, что свернул туда-то и туда-то перекурить чуть пораньше. Хотя врать, конечно, нехорошо. Он ведь на ней жениться собирался. А любимых женщин уж точно водить за нос не стоит.
Даже лучше, что все сложилось вот так вот, – подумал он. – В любом случае она меня прикроет, если что-то тут случится.
Трава под ногами была сухая и пружинистая. Он шел через конечную зону. Ворота как-то забавно расплывались перед глазами. Встал Хансон аккурат у круга срезанного дерна. Посмотрел.
Снова захотелось задать самому себе вопрос – какого черта это место его так манит? Видеть жертв убийств ему уже приходилось. Впрочем, не так уж их было и много. И из них только Дженнифер Сэйерс кончила по-настоящему плохо. Ее не сожгли, как этого паренька. Изнасиловали – и запытали до смерти. Вид ее обезображенного тела подарил Хансону не одну беспокойную ночь, но прогуляться в лесную чащу, где ее нашли, его как-то не тянуло. А тут – почему-то – совсем иной случай.
Вот-вот, – подумал он. – Почему-то.
Максвелл Чайди был из черных. Вот, наверное, причина. Лежит на поверхности.
Чем отличается ниггер от лука? Когда режешь лук – на глазах слезы.
Обычно Хансон смеялся над подобными остротками. Да чего уж таить, бывало, сам их выдавал.
Вот почему я здесь, – дошло до него. – Подспудное чувство вины.
Они сделали это с парнем, потому что он был черный. Белые люди. Раздобыли себе черномазика.
Черт, это всего лишь догадка, версия. Возможно, дело было совсем не в этом. Мы же не в Алабаме, в конце концов. Мотив мог быть банальнейшим. Зависть, жадность. Может, парень толкал травку, прослыл в школе буржуем, и…
Ну конечно же. Раз черный – так непременно толкач.
Все по накатанной.
Прожекторы стадиона вспыхнули.
Хансон вздрогнул, сделал судорожный вдох. Господи. Застукали.
Он обернулся. Оглядел трибуны по обе стороны поля. Никого.
Сохраняй спокойствие, – приказал он себе.
Надо полагать, просто завхоз дозором обходит. Может, и вовсе не знает, что я здесь. И все же…
Черт. Я полицейский. У меня здесь – свои дела.
По-прежнему никого не было видно.
Но кто-то же включил свет.
Дух Максвелла.
Ну да, ну да, КОНЕЧНО.
Но по коже побежали мурашки, едва он представил себе мертвого мальчика, что, пошатываясь, бредет через ворота стадиона к полю. Черная фигура, скрытая сумерками, шаркает при ходьбе. Изломанное тело, протянутые вперед руки, пальцы – скрючены. Лица нет. Один лишь обугленный ком над плечами – только с зубов копоть сошла, и они знай себе сверкают…
Ему казалось, что он почти слышит, как обгоревшие ноги Максвелла неспешно загребают землю, как хрустит его запекшаяся кожа, хрустит – и слетает черными хлопьями вниз, будто мертвая опаль.
Вот прихвачу-то я тебя сейчас, белый законник.
Так, хорош, велел самому себе Хансон, прекрасно зная: снятое с предохранителей воображение уже не так-то просто остановить. Он огляделся. Пересчитал глазами проходы под трибунами. По три – с каждой стороны. Темные дыры. Туннели, ведущие вглубь, к автоматам с прохладительными напитками и туалетам, и дальше – к воротам и забору.
Будет тебе. Пугаешь себя почем зря. Максвелл – в морге, а не…
Через поле, у ближайшей дорожки, появилась чья-то фигура.
Человек. Белый. В болотно-зеленом комбинезоне.
Завхоз?
Хансон вздохнул. Он чувствовал себя, как если бы все его силы вдруг иссякли. Стоять прямо – и то без дрожи не выходило.
Человек поднял руку в приветствии, затем поднялся на забор и спрыгнул вниз, на траву у конца бегового трека. Встав на обе ноги, он пошел к Хансону, хромая.
– Добрый вечер, офицер, – поприветствовал он.
Хансон кивнул.